Галактический еврей

ГАЛАКТИЧЕСКИЙ ЕВРЕЙ

Блуждает человек, пока в нём есть стремленья.
Гёте

Американский гражданин Сол Гринберг прогуливался по Риверсайд-парку. Так он делал почти каждое утро с тех пор, как стал пенсионером «американского значения». Этот статус он сам себе придумал и любил его повторять вслух, надеясь рассмешить возможного слушателя этой находки. Но пока этим юмором успели насладиться только жена и сын.

Где он будет гулять в этот день – в Риверсайд-парке или в Центральном зависело от множества случайностей, неподвластных прогнозированию и планированию. Часов в шесть, или полседьмого, он выходил из красно-коричневого (никаких ассоциаций!) старинного кирпичного четырехэтажного дома, расположенного в одном из самых престижных и очаровательных районов Манхеттена – на западной части 78-й улицы, в самом сердце Верхне-Западного округа. Дом и снаружи выглядел успешно-буржуазным и внутри являлся таковым. Выйдя на крыльцо, висящее над цокольной частью дома, отделенной от тротуара большим и хорошо озелененным приямком, Сол чувствовал себя блистательным миллионером, добившимся в жизни значительных и очевидных для всех успехов. Надо сказать, что выглядел он вполне подходяще: сухощавый, со вкусом одетый мужчина, с загорелым лицом и седыми волосами, выразительным довольно крупным носом и яркими, не слишком полными губами. Его  тёмные глаза ещё посверкивали при взгляде на юных красоток, впрочем, только подобными «глэнсис»¹ флирт, как правило, и ограничивался.

Прежде чем отправиться в путь, Сол задерживался на крыльце некоторое время, и можно было подумать, что он просто хочет насладиться величием момента, пытается поймать взгляд ранних прохожих или восхищенных мусорщиков, но на самом деле он уже настраивался на приём невидимых флюидов, которые и определят, в конце концов, каков сегодня маршрут.

Предыдущая жизнь Сола была непростой и в ней было немало развилок, о которых так любят говорить русские народные сказки: «налево пойдёшь – коня потеряешь, направо пойдёшь – счастье найдешь, прямо пойдёшь – не сносить головы». Сол давно понял, что вся тайна успешной жизни заключена именно в этом выборе, всё определяется в этих узловых перекрестках, которые по жизни расставлены то там, то сям. Только в сказках кем-то поставлен камень с подсказками, а в жизни есть только развилки, а подсказок  никаких. Искусство успеха в том и состоит, чтобы как-то угадать, предвидеть – где именно ждёт удача, а где – погибель.

Выходя по утрам из дома на 78-й улице, он, в любом случае, сначала подходил к ограде сквера Музея Естественной истории, проникал взглядом сквозь стеклянные стены, за которыми был виден Сатурн, Марс и другие планеты, прислушивался к их подсказкам, а потом шел или в обратную сторону, или направо, огибая Музей с одной стороны, или ступал налево, огибая Музей с другой стороны, чтобы, соответственно, направиться в сторону Озера или в сторону Резервуара в Централ-Парке. Кстати сказать, название самого большого водоёма Парка – «Резервуар» – казалось Солу  просто ужасным. Мало того, что оно само по себе было неподходящим, так у него есть ещё и полное наименование, которое может вызвать лишь недоумённое пожимание плечами:  «Резервуар Жаклин Кеннеди-Онассис». Чёрт-те что!..

Смысл выбора пути для утренней прогулки состоял в том, что именно маршрутом определялись и воспоминания, в которые Сол погружался, гуляя. Это была охота за собственной жизнью, приметы которой прятались в самых неожиданных местах. Так поступал великий и забытый тезка Сола –  Соломон Шерешевский, когда был вынужден разменивать свою феноменальную память, зарабатывая на эстраде демонстрацией безграничных возможностей. Дело в том, что Шерешевский запоминал вообще всё, что видел и слышал, причём на всю жизнь. Ему задавали любой бред, длинную последовательность абсолютно бессмысленных слов, или звуков, цифр – чего угодно, и он это мгновенно запоминал, а потом воспроизводил с абсолютной точностью для забавы толпы, причём мог это повторить и спустя годы! Его изучали ученые, пытаясь понять механизм запоминания, и мало что поняли, хотя написали об этом книгу. Сам Шерешевский объяснял это так: «Когда мне диктуют какие-то слова, я их мысленно расставляю по разным местам на Тверской, а потом, когда их надо воспроизвести, я мысленно снова прохожусь по этому маршруту и их там высматриваю...».

Примерно так поступал и Сол Гринберг, прогуливаясь по улицам и паркам Манхеттена. Разглядывая город,  он вызывал из своей памяти самые разные эпизоды своей жизни и наслаждался ими. Если на ум приходило что-то неприятное, Сол старался побыстрее переключиться на другие ассоциации. Сол считал, что таким способом он убивает сразу много зайцев: во-первых, он гуляет по утрам, во-вторых, он получает эмоциональное наслаждение от воспоминаний, в-третьих, всё это тренирует память и отодвигает встречу с дальним родственником по фамилии Альцгеймер, которого было бы лучше не видеть никогда.

В этот день планеты подсказали Солу, что надо идти обратно, к реке по имени Хадсон-ривер, которую в школе его детства называли почему-то «Гудзон»... Мысленно Сол так и говорил до сих пор: Гудзон. Кстати, не только Хадсон называли Гудзоном, но и Сола называли сперва Соликом, потом изредка Соломоном, а чаще Семеном Израилевичем... Сол совсем недавно вышел на пенсию, а до этого он всю свою жизнь проработал инженером, занимался строительными конструкциями. Первую половину трудовой биографии в СССР, в Москве, в знаменитом «Моспроекте», а вторую половину в Нью-Йорке, сменив за двадцать с лишним лет три строительные компании. Сол заработал неплохую пенсию, но главным источником благополучия были деньги, заработанные вместе с сыном, ставшим успешным девелопером. Если бы не это, Сол не мог бы рассчитывать ни на этот район, ни на эту квартиру, ни вообще на вольготную жизнь на пенсии. Но все сложилось просто прекрасно и Сол с женой начали отсчет самой лучшей, золотой части своей жизни.

Пройдя по  78-й улице до Риверсайд-Драйв,  Сол оказался на развилке: пойти направо, или налево? Раз ответ ещё не пришел сам собой, можно чуть-чуть отложить этот вопрос и сначала дойти прямо до набережной, пройдя под этой идиотской эстакадой, в надежде, что сама река подскажет дальнейший маршрут. Сол так и поступил, пробравшись тропинками мимо круглого кафе у бассейна, и устремил свой взор к лодкам, стоявшим на приколе прямо тут, под парапетом.

Да... В его жизни лодки как-то не играли большой роли. Но приятное воспоминание из детства, всё же пришло.

...Детство, «Комсомольское озеро», лодочная станция... Надо было оставить в залог  паспорт, а у Сола паспорта тогда вообще ещё не было. И ни у кого из пацанов тоже. Но можно было в залог оставить часы. У Сола были часы «Победа» на кожаном ремешке. К тому же в ремешок был вставлен круглый медальон с фотографией Юрия Гагарина.  Такая штуковина была далеко не у каждого, поэтому лодочник охотно  разрешил брать лодку. И они сразу же направились к плавучему ресторану «Чайка», чтобы подъехав, позвать официанта, и взять на всех мороженое. Это было шикарно!..

Глядя на покачивающиеся в водах великой реки лодки, Солу как-то вдруг стало ясно, что сначала надо пойти по набережной  направо, но надо ли будет идти до  мемориала Гранту, станет понятно позднее, когда придется решать: нырять направо под эту идиотскую эстакаду, или пройти еще немного по берегу, пока дорога на превратиться в тропу, а затем и тропа будет поглощена сравнявшейся с ней  мечущейся вверх-вниз идиотской эстакадой.

...А ещё как-то Сол катался на лодке в совершенно сказочном парке под Киевом – в Пуще-Водице. Там с одной стороны цепочки прудов или озер был санаторий ЦК Компартии Украины, а с другой – санаторий Министерства обороны. Как Соломон Израилевич Гринберг, беспартийный, туда попал? Да очень просто: его туда привёл одноклассник, отец которого – военный – как раз там лечился. Вот они там и провели целый день как гости. Длинная цепочка нешироких, но очень глубоких озер с чистой водой и густыми зарослями по берегам была главным украшением этих санаториев. На берегу был причал и лодки, которые мог брать любой отдыхающий. Рядом с причалам небольшой пляж с деревянными зонтиками-грибочками и скамейками, а дальше вдоль берега, между зарослями кое-где были маленькие естественные дикие пляжики, размером в несколько метров. На одном из таких пляжиков на противоположной стороне, закрытом со всех сторон, кроме воды, густыми кустами, загорали две голые тетки, и Сол с Игорем, заметив их острыми молодыми глазами издалека, подкрались совершенно незаметно и, затаив дыхание, подсматривали из-за кустов, пока не надоело. А надоело довольно скоро, потому что тетки хоть и были голыми, но совершенно не шевелились и вообще показались 16-летним пацанам слишком           старыми...

Вот и  поворот под эстакаду. Сол остановился, всматриваясь вдаль, в верховье реки, высматривая, не плывет ли что-нибудь интересное. Потом, не дождавшись ничего необычного, поднял голову в сторону эстакады, по которой мчались одна за другой утренние машины, наконец, решил, что снова пойдет по набережной, с которой открывалась величественная картина широкого разлива вод, но уже в обратном направлении. «На Гудзоне широком, на стрелке далекой, о чем-то призывно поёт пароход...» – вертелось в голове. Он шёл некоторое время по набережной, посматривая на воду и плавающие по ней корабли, баржи, яхты... В голове мелькали недолгоживущие образы, обрывки мыслей, всплывали остатки глупых забот вчерашнего дня, глаз без особого участия скользил по пробегающим в обоих направлениях любителям джоггинга... Хорошие воспоминания не сразу попадают в расставленные сети, здесь нужны терпение и доброжелательность. Вот сейчас надо остановиться, осмотреться, расслабиться и осознать себя, находящимся в засаде охотником за собственными ассоциациями.

Несмотря на теплую погоду. Сол одел на голову берет. Во-первых, ему казалось, что в берете он выглядит импозантнее, артистичнее, что-ли... Во-вторых, после того, как  он облысел, голова стала мерзнуть, особенно, если дул утренний ветерок с Гудзона. Никаких мыслей религиозного характера, типа: надо обязательно  порывать голову, носить кипу и прочее – у  Сола не возникало. Кипу он одевал, когда приходилось заходить в синагогу, но в обычной жизни он этого не делал. Конечно, и кипа, и менора в доме были, но этим дань традиции, практически, и ограничивалась. Впрочем, не совсем: бывали минуты одиночества, когда хотелось зажечь свечи, накинуть талес и, глядя на огонь свечей, мерно покачиваться, позволяя слезам литься... И думать о своей жизни, о жизни родителей, дедушек и бабушек, о жизни сотен колен предков, которые несли через века, через страдания и несправедливость что-то очень важное для него, для Солика, что-то самое главное, что-то невыразимое словами, но выплескивающееся слезами... «И  говори о них, сидя в доме твоём и идя дорогою, и ложась и поднимаясь...».

Облокотившись о деревянные растрескавшиеся перила Соломон долго глядел на воду и на связку мощных брёвен, торчащих из неё. Брёвна покрылись водорослями, почернели и вообще выглядели так, будто их специально кто-то изуродовал, чтобы позорить Америку. Соломон с самого раннего возраста знал, что в Америке всё – самое лучше. Всё сверкает и блестит. Нигде нет ни одной щербинки, ни одной трещинки, не говоря об этих водорослях... Как в какой-нибудь... Соломон долго подбирал название пообиднее для сравнения с Нью-Йорком и нашёл: как в какой-нибудь Сызрани. (В Сызрани Соломон, разумеется, никогда не был. Но название, как ему казалось, говорило само за себя.) А рядом торчат из воды какие-то ржавые железяки: тоже мне Америка! Некому собрать металлолом... Негры – пьяницы, наркоманы, и лентяи. Но об этом можно говорить только среди своих.
Поднявшись, как обычно, на лестницу, ведущую к проходу под этой идиотской эстакадой к скверу у подворья этого идиота Трампа, он взглянул на широкий Гудзон и попытался представить себе – как тут все выглядело во времена индейцев. Но снова, как и вчера, ничего не вышло, а вместо этого перед глазами всплыл аккордеон «Вельтмейстер» с перламутровой золотой отделкой: 34 клавиши справа, 80 слева, 5 регистров... По клавишам аккордеона бегали сухие, почти стариковские пальцы. Всплыло в памяти и лицо музыканта: улыбчивый, морщинистый, с тонкими усиками типа «Жора», ещё не старый, но и далеко не юный еврей... «А что он играет, дайте послушать? – по-русски пробормотал Сол, глядя на пробегающую внизу стройную мулатку с наушниками в ушах. – Ты, дура, такой музыки вообще никогда не слышала...».

...Это был круглый зал деревянного ресторана, который назывался... Как же он назывался? «Аист», «Ландыш»?.. Не помню... Вот «ландыши, ландыши, светлого мая привет» – это не забудется никогда. Ресторан, кстати, потом сгорел дотла. Но это будет через несколько лет. Говорили, что так спасался от проверки проворовавшийся директор. Кто-то из знакомых Сола рассказывал, что наутро после пожара ребята из соседних домов ухитрились под слоем пепла и камней отрыть пару бутылок коньяка. Неплохо...
 А что играл этот, условно назовём, Жора?

...Все танцуют, в зале шумно и накурено, а на маленькой сцене сидят музыканты: пианино, ударник, трубач, он же саксофон, кларнет и тромбон, гитара – акустическая, конечно, контрабас и аккордеон. Кажется, Сол поймал мелодию,  – вот что он играет: «Домино»! Очень модная была песенка в те далекие, проклятые, возлюбленные времена: «Домино, домино, нет счастливее нас в этом зале...». Тогда Сол  знал только одно значение слова «домино» – азартная настольная игра. И искренне воспринимал смысл песни именно так: парень и девушка играют в домино, и им от этого хорошо. Странно, конечно, потому что в домино играли только старики-пенсионеры, но в песнях и не такое бывает. Как там еще: «Ты всегда со мной, ты любимый мой.... Домино, домино... Слышишь, счастье стучится в окно...».  Солу было тогда лет 16, или поменьше, и если я не напишу, что он был влюблен, вы мне не поверите, потому что он был-таки очень сильно влюблен. И счастье стучалось не только в окно, но и в голову, в грудь, пониже живота, в руки, в ноги... Так колотило, что иногда больше ни о чём думать было невозможно. А девушку звали Маша, и была она из русской семьи. Из-за этого у Сола были проблемы. Отец к этому относился нормально, «с пониманием», маме это не нравилось, но и она особо не выступала, а вот бабушка, – та просто отравляла жизнь, отказывалась называть Машу по имени, и говорила только «эта шикса».

...А в каком году это было? Больше чем полсотни лет тому назад... «Эта шикса» хотела, чтобы её называли не Маша, а Марина и плела Солу ерунду про то, как она танцевала с Махмудом Эсембаевым и пела с Муслимом Магомаевым... Дура... А ещё мы с ней ходили вместе на Марселя Марсо, и на ансамбль «Романтики» в Зеленый театр. Там, помимо прочего, в конце первого отделения  исполнили «Хава Нагилу», причем сначала ведущий воскликнул: «Эта песня древнее Египетских пирамид!», потом рухнул на авансцене на колени, воздел руки к небесам и запел... И я тогда ей сказал, задыхаясь от восторга: еврейская песня! А она насмешливо ответила – всё у вас евреев выходит еврейским: как только что-то хорошее, так еврейское. Я попытался что-то возразить, напомнить про популярных сестер Берри,  а она назидательно сказала: ты же сам сейчас слышал,  что это египетская песня, и это понятно, потому что мы дружим с Египтом и там строим плотину, а Гамаль Абдель Насер – Герой Советского  Союза!

Да, ещё те были времена… Помню, помню: «Гамаль Абдель на всех Насер». Как там было? Кажется так: «Лежит на пляже кверху пузом  полуфашист-полуэсер, Герой Советского Союза  Гамаль Абдель-на всех-Насер». Дурака Никиту, который его ни с того ни с сего наградил,  вскоре сняли, а через три года этот «герой» проиграл Израилю шестидневную войну.

А-а-а… Ну их всех к черту. Вот он я, вот Манхэттен, вот Гудзон и вот мои хорошие воспоминания. А этих проблем оставьте себе. Вспомнил про перламутровый аккордеон – так и не отвлекайся. Да, ещё и Маша только что была в голове… То, что дура, так это правда, но всё остальное у неё было как у умной. Даже лучше. Потому что она давала потрогать. И даже посмотреть. А это в 16 лет – или мне было ещё меньше? – намного важнее. Были такие качалки на детских площадках – тяжелые деревянные… В них две скамейки напротив друг друга и такие полукруглые полозья. Можно сесть и качаться. Мы садились и качались… А тогда носили мини-юбки. Ой – даже сейчас что-то типа шевелится – кто бы мог подумать?

...«I’m sorry» – еще одна негритянка чуть не сбила с ног, обгоняя.

Да, Машка бы тут смотрелась! Мы тогда за ноги и не думали. Главное было лицо. Но, оглядываясь назад, скажу, что там и ноги были такие, что тут ещё поискать. Вот эта, что меня чуть не столкнула – это ж что такое?! «Жопой метёт» – так говорил про коротконогих и тостозадых баб профессор Тираспольский, читавший нам начерталку. Только не ТирАспольский, а ТираспОльский. Как улица в Одессе.

Соломон шел уже по 72-й улице, когда на глаза ему попалась вывеска «Barbara Hoffman. Stomatologist». В детстве Соломон почти каждый день ходил мимо похожей вывески: «Зубной врач Гриншпун». Двух слов «зубной врач» хватало, чтобы любому человеку стало очень плохо. А если оттуда доносится жужжание бормашины и запах эфира – это всё! А Сол был вынужден так изуверски тренировать свою волю почти каждый день. И вот результат: «Варвара Гофман – бормашина, сверлю не больно, но дорого»  – а нам плевать!
 
Соломон решил дойти до конца улицы и потом углубиться в Централ-Парк. Между прочим, тут, должно быть гулял Джон Леннон, пока его не убил этот идиот. Антисемиты говорят, что Марк Чепмен – еврей. Не хотелось бы, чтобы это было так… Конечно, если бы в Советском Союзе жил парень, которого звали бы Марк Давидович Чапман – тут надеяться было бы не на что. Но этот чокнутый Марк Дэвид Чепмен родом, кажется, из Атланты, да ещё в какой-то христианской секте состоял…  Еврей – знаменитый еврей – должен быть гением: музыкантом, ученым, художником, – но не злодеем. Конечно, плохие евреи тоже были. И, наверняка, есть и сейчас, но их не надо вспоминать. Помнить надо то, чем можно гордиться, а не то, чего надо стыдиться. Горовиц, Эйнштейн, Шагал – это да! И все, между прочим, где-то тут неподалеку жили.

Из-за того, что в  начале – или в конце, как посмотреть – 72-й улицы всё ещё тянулся ремонт, и движение перекрыли, здесь в ранние утренние часы было тихо, воздух ощущался как свежий, людей было немного и гулялось по тротуару неплохо. Но вот Сол дошел до ужасного перекрёстка и пожалел, что свернул сегодня на 72-ю улицу. На этом перекрёстке сходились сразу и Бродвей, и 72-я улица и Амстердам авеню. И это жуткое место ещё называлось «Сквером Верди». «Я не знаю – или Верди тут когда-нибудь бывал, но я бы ему не посоветовал», – подумал Сол и двинулся вперед, размышляя, не уйти ли ему через сквер на 73-ю улицу. Там потише. Хотя, с другой стороны, – какая разница? И там и тут на этом квартале очень много разных кафе. А Соломон ещё не завтракал – он всегда говорил, что «завтрак надо заработать» и шёл гулять натощак. Теперь, по глупости забредя в это район, он будет нюхать запахи от этих ресторанчиков, его желудок начнет впустую выделять соки – и что в этом хорошего? «Зачем я только пошел по этой 72-й улице? Может, что-то важное произошло в 72 году? И моё подсознание мне на это указывает? Или я умру в 72 года?  Если эти вещи связаны, я лучше пойду погулять в Гарлем... 120-я улица как раз там! Впрочем, можно и без крайностей: если бы я как настоящий американский патриот, продолжал гулять по Риверсайд-парку в правильном направлении, я уже был бы у мемориала Гранта. А это хоть и самый конец, но 122-й улицы! Настоящий «вэ-ад меа вэ-эсрим»² с гаком!».

Сол пересек Бродвей, миновал  очень старый, похожий на склад или совхозную МТС вход в метро, затем, постояв немного на светофоре, перешёл раздолбанную в заплатках Амстердам авеню, и снова спокойно и размеренно пошел по утренней, но уже очень оживленной 72-й улице. Прогулка осложнялась ещё и тем, что половина пути проходила через бесконечные узкие коридоры строительных лесов. Здесь, на Манхэттене, строят непрерывно. Редко можно увидеть улицу и дома во всей их красе, половина всегда будет закрыта лесами, тротуары перекрыты, переходы занавешены брезентом...

Ах, Америка, Америка... Мечта многих. Для Сола она мечтой никогда не была. Потому что Сол – рациональный человек. Он или ставит себе цель или не ставит. В какой-то момент, он выбрал Америку и добился своего. Он просто ВЫБРАЛ, а не тащился за своей мечтой вслепую и любой ценой, как делают восторженные юнцы, особенно девушки и женщины. Зачем мечтать впустую и тратить на это нервы? Пришло время, когда и возможности сложились, и причины ехать тоже уже, как говорится, достали. Они и раньше были, но, наконец, достали.  А Америка...  Она не то чтобы оказалась хуже, чем Сол ожидал, но просто некоторые проблемы ощущались более чувствительно, чем это представлялось оттуда, из Советского Союза. Но – всё равно: Америка, конечно, страна не без проблем, но лучшей просто пока на Земле нет. Это факт и нечего тут строить иллюзии.

Сол совершенно не страдал от ностальгии. Если, конечно, под ностальгией понимать некую невыносимую тоску по родине, желание вернуться туда несмотря ни на что – как об этом пишут русские классики и коммунистические пропагандисты. Такой тоски и таких устремлений у Сола точно не было. Ни разу за все почти двадцать пять лет «разлуки с родиной» и  жизни в этой стране. Другое дело, воспоминания о молодости и вообще о собственной жизни, протекавшей в разных местах и довольно долгое время – вот уже седьмой десяток и тот перевалил экватор.  

...Если я вспоминаю, как ждал эту заносчивую и экстравагантную Нэлли из Узбекистана в Александровском саду, как шёл дождь и мокрая Манежная площадь отражала здания на другой стороне, как подъехал 111-й автобус, и она из него выскочила вместе с другими студентами МГУ, как ёжась под дождем, доставала зонтик, как он окликнул её, как они спрятались от дождя в грот, как там целовались – и это называется ностальгия, то у меня она есть... Но, по-моему, это не ностальгия, а просто воспоминания. И из них вовсе не вытекает желания вернуться в давно покинутую страну. Так, – полетать невидимкой над городом детства, над Москвой, и тут же вернуться обратно, в свою уютную квартирку на 78-й улице – это с удовольствием. Сол подумал: а хотел бы он кого-то повидать, из тех, кто там остался? И слишком быстро нашел ответ: нет. Там уже никого не осталось... Нет, кто-то из одноклассников, соседей или сослуживцев там живет, но видеть их, особого желания нет. Только на уровне любопытства – опять же, невидимкой – посмотреть, как они выглядят, и исчезнуть. О чём-то говорить, расспрашивать – как прошла их жизнь и всё такое – совершенно не хочется. Нет для Сола в их жизни ничего интересного. Не факт, однако, что они в судьбе Сола не найдут ничего для себя интересного и поучительного. Всё-таки, Сол что-то резко поменял в своей судьбе, рискнул – и прожил ещё одну жизнь, совершенно непохожую на ту, прежнюю. Вот это – интересно. А их однообразное существование в режиме выживания – предсказуемо и лишено поучительности.

Сол любил наблюдать за людьми и философствовать, его интересовала психология. Особенно он любил сравнивать психологию русских и американцев. Общаясь со своими живущими здесь соотечественниками, Сол заметил общее неписанное, но автоматически соблюдаемое правило: не стоит высказывать слишком сильные положительные эмоции по отношению к России или СССР. Это не принято. Ну, разве что изредка с очень близкими людьми можно чуть-чуть «дать слабину»... У Сола, впрочем, пока не было потребности и в этом «чуть-чуть».

Сол так и не прикипел душой к какой-то одной стране. Нет, это неверное выражение – «прикипеть душой». Тут нужны какие-то другие слова. Но смысл в том, что Сол мог быть и «за Америку» и «против Америки», и «за Россию» и против России». Обе страны были ему по-своему дороги, хотя  Россия, в основном, выполняла  роль некоей отрицательной опоры в подсознании. Сол понял, что она был нужна именно подсознанию, а не рациональной части ума,  подсознание требовало постоянной подпитки, постоянного ощущения некоего негатива «для сравнения». Мудрый Соломон, будучи, всё-таки, инженером-конструктором, объяснил это так.

Человек, помещенный в силовое поле между двумя полюсами «добро» и «зло», обязательно должен ощущать оба полюса. И не просто человек, а вообще всё человечество.  Не может существовать «плюс» без «минуса», «бог» без «дьявола». Причем это правило относится ко всему без исключения, а силовое поле «добро-зло» возникает где угодно: от строительных конструкций, до человеческих отношений.  Наше подсознание успокаивается только тогда, когда у него есть ясная черно-белая шкала: хорошее – плохое.  Если теряется этот ориентир, подсознание приходит в беспокойство. Нашим соотечественникам, сознательно рискнувшим собственной судьбой, оказавшимся в очень нелегкой эмигрантской шкуре нужен источник уверенности. Нет, не в правильности собственного выбора – в этом сомнений нет практически ни у кого, это вполне рациональный, сознательный  выбор.  Но, кроме сознания есть подсознание. А оно живет своей жизнью и по своим законам. И если ему нужна опора или подпитка – оно их найдет. И лишь потом ум может всё это описать словами, придумать вполне рациональное объяснение. Поэтому тем, кто покинул СССР и стал американцем, надо время от времени получать подтверждения того, что «в России всё плохо». Также точно и те, кто никуда не уезжал из СССР: для них дополнительной опорой в жизни являются волны негатива, исходящего от Америки. Что поделаешь – психология!

Осознав этот психологический феномен, Сэм стал намного терпимее относиться к чужим взглядам, которые он не разделял и прежде готов был осуждать, спорить, доказывать...

Сол также понял, что создание почти всеми религиями концепций «дьявола», «потусторонних сил» и всего прочего – шаг естественный, дающий в руки способ воздействия. Но когда свойство «быть  злом» благодаря политикам из «потусторонней сферы» приходит в реальную жизнь, получается что-то не так. Свойством «быть злом» наделяются конкретные живые люди и даже целые народы! В результате – нет мира между людьми и между народами. Но зато есть способ управления ими: раз  «отрицательный полюс» нужен каждому, то где-то  на земле его надо разместить. Один из распространенных приёмов – «во всём виноваты евреи»... Ну, что ж: у евреев пока хватает силы держать на себе эту ношу – быть для кого-то «полюсом зла»! Но что-то иногда надоедает...

...Сол притормозил перед входом в очередной узкий проход  из строительных лесов, чтобы пропустить выходящих навстречу молодых людей. Донеслась русская речь. Русских на улицах Нью-Йорка стало заметно больше. Сейчас многие из Союза, особенно программисты, находят здесь работу, а, возможно, это просто туристы. Их стало полным-полно. Раньше такое представить было невозможно. А теперь – просто на каждом шагу. Вот, например, в Центральном Парке пацаны на этих велотакси – русские. С Украины. Они просто приехали сюда на заработки. Это для нас Америка была недоступной и наполовину мифической страной, а для них – просто место, куда можно махнуть на шабашку. Ну а новые русские – это вообще! Мы тут вкалываем за каждый доллар, мы платим налоги, а они – раз-два, вовремя оказался в нужном месте – и ты миллионер. Они тупо разворовали огромную страну, так и не узнав цену деньгам. И здесь они проматывают огромные деньги в ресторанах, а их толстые и малограмотные жёны килограммами скупают ювелирку. Они устраивают своих наглых детей в лучшие университеты Америки и тут же покупают им дорогие квартиры прямо на Манхэттэне. Я не знаю, что из всего этого выйдет, но мне это не нравится. А раз не нравится, то я и думать об этом больше не хочу: это их проблемы. Пусть сами и разбираются с тем, что натворили.  И я, и мои родители, сделали для той страны и для того народа всё, что смогли. Мы развивали их культуру, их науку, их промышленность, мы строили их страну, позабыв о своем языке, о своей религии и истории, о традиции. И что мы получили взамен? – Жидовская морда, убирайся в свою Америку. Хорошо... Я уже тут... А они что тут делают?

...Русские странный народ. Невероятная смесь добра и зла, ума и глупости. Причем не так, как это бывает у других народов: вот дурак, а вот умный, вот злой, а вот – добрый. У русских все это сосуществует в одном человеке и в каждом из них. И просыпается в нём то одно, то другое. Они часто бывают талантливы, но талантливые русские также часто бывают алкоголиками. Может быть, это потому, что вся жизнь в той стране так устроена, что талант ощущает всю её заданность, ограниченность, её несовершенство и враждебность по отношению к нему. Русские всегда ощущают себя покинутыми, одинокими – в собственной стране.  В чем причина? Может, в религии?.. Но в коммунистические времена им эта религия не мешала, царил атеизм. Но они и атеизм наполнили такой идеологической зашоренностью, такими ограничениями во всем, что талант всё равно пил горькую. Трезвая жизнь не манила, потому что не раскрывала в нем свободы, не раскрывала перед ним перспектив роста, развития, успеха, признания... То они ощущают подспудно богооставленность, то идеологический диктат, то отрицают счастье в земной жизни и подсознательно тянутся к смерти, к загробной жизни, которой нет – и евреям-то это понятно. У русских сильна тяга к коллективизму, они бывают очень общительны, причём именно в форме пьянства. Но при этом они каждый за себя в обычной жизни. Их раздражает еврейская взаимовыручка, помощь. Они просто бесятся, когда видят, что один еврей устраивает на работу другого еврея. Но это же совершенно нормально – чувствовать себя частью своего народа, то есть ощущать со стороны своего народа защиту, понимание, поддержку. У русских этого нет совершенно. Они тянутся друг к другу только для совместной попойки, а не для совместной работы. Почему они так устроены – непонятно. Нет, справедливости ради, надо не забывать, что их коллективизм становится огромной силой, если они, например, воюют, защищая свою страну, или вкалывают на великих стройках коммунизма, проявляя невиданный бескорыстный энтузиазм. Но в обычной жизни, не в экстремальных обстоятельствах, а – «просто так», каждый день – они не объединяются, они очень эгоистичны. Им обязательно нужно несчастье, горе, чтобы они внезапно и искренне стали помогать друг другу. Взять их православие... Это какой-то неудачный мутант иудаизма. Вроде бы в основе лежат общие книги – Ветхий Завет. Они молятся тому же самому богу, что и евреи, они придерживаются Заповедей Моисеевых и почти всего остального точно так же, как евреи. Но при этом к своей жизни относятся совсем иначе. Эта идейка насчет «царствия небесного», кажется, их и сгубила. Если считать, что «эта» жизнь есть некий черновик, предназначенный лишь для того, чтобы после смерти начать существовать «жизнью истинной», то, сколько ни говори им, чтобы они тут поменьше пили, заботились о здоровье, о материальном благополучии для себя и своих детей – всё будет иметь небольшой успех и лишь у части населения. Остальные будут жить абы как, «на живую нитку», надеясь в нужный момент получить прощение и отпущение грехов. Об этом весь их фольклор только и говорит: «жил Кудеяр-атаман», который «пролил много крови», но в нужный момент у него «совесть господь пробудил» и всё сошло ему с рук... Вот об этом они и мечтают, на это надеются. А до этого они агрессивны. И, конечно, они антисемиты.  Может, не все, но большинство. Нет, прямого антисемитизма Сол на себе не испытал. То есть так, чтобы прямо в лицо оскорбляли – этого не было. Всё-таки, он жил в среде архитекторов, инженеров... Московская интеллигенция вообще наполовину состоит из евреев или полуевреев. Но Сол, всё-таки, всегда чувствовал это отношение, даже среди друзей, с которыми учился, работал, выпивал, ездил в отпуск... Он знал, что при нем они не рассказывают анекдоты с антисемитским содержанием, что за глаза они  обсуждают, например,  «еврейское засилье на телевидении», или где-то ещё, а при нём – промолчат. Эта незримая граница между «мы» и «они» существовала и чувствовалась всегда. Были времена, когда она очень огорчала, мешала жить, но сейчас, уже многое пережив и повидав, Сол стал не столь категоричен, нежели в молодости. Он сейчас не стал бы говорить, что эта граница приносит только вред. Никто не знает истинного смысла всего происходящего. Может, и эта ментальная граница несет в себе что-то очень важное и разрушать её вовсе не следует. А вот научиться комфортно с ней жить – это задачка поважнее. Но уже не Солу её решать – «спасибо партии за это».

Соломон вышел на оперативный простор – дальше тротуар 72-й улицы был чист и свободен от строительных лесов вплоть до границы парка. Запахи, исходящие от кафе и ресторанов, стали уже сильно волновать. На предыдущем квартале,  когда Сол проходил мимо Nargila Gril – кошерного ресторана с отличной еврейской кухней, он чуть не дрогнул и едва не изменил своему правилу легкой утренней голодовки. Здесь не только вкусно готовили кошерную пищу, но и давали такие большие порции, что можно было одну смело брать на двоих. А ведь какие в Советском Союзе ходили глупые пропагандистские легенды, что, якобы, еда в Америке красиво выглядит, но безвкусная! Чушь полная! Какая хочешь тут еда есть, и была во все времена. Есть, наверное, и невкусная – а где её нет? Так не бери её – вот рядом вкусная!  Говорят, сейчас в Москве есть кошерные рестораны. Ну, не знаю... Нехорошо хаять за глаза, когда не видел и не пробовал сам, но ни за что поверить не могу, что там может быть такого же качества мясо, как здесь. Ну, не поверю, и всё!

...Иди, Солик, иди... Вот уже и Коламбус Авеню позади, немного осталось. А в парке присядешь, отдохнешь. Это очень дорогой квартальчик... Тут знаменитости в каждой подворотне. Один Дакота-Хаус чего стоит: Джуди Гарланд, Джон Леннон и Йоко Оно, Пол Саймон, Рудольф Нуриев, Леонард Бернстайн – это только так, навскидку имена некоторых знаменитостей, что здесь жили. А Джона Леннона тут и убили.

Ну, вот и отель «Оливер Кромвель», ещё несколько шагов и, перейдя через дорогу, можно будет войти в парк.  Никто не задумывается – причем тут этот Кромвель? Отель «Иосиф Сталин» в центре Нью-Йорка не хотите? Я – тоже, но ведь лорд-протектор Оливер Кромвель и народу покрошил немало, и вообще дел успел натворить – мама не горюй! А вот остался же «в памяти народной» без особого осуждения. Я даже больше скажу: он заслужил благодарность, по крайней мере, от евреев: именно он разрешил в XVII веке евреям вернуться в Англию. И с этого, возможно,  началось еврейское возрождение.

Сол пересёк последний рубеж – Парк Авеню – и оказался в лучшем месте на Земле – Централ-Парке города Нью-Йорка. Нигде не найдёте столько прекрасных развилок, порождающих целые фейерверки воспоминаний, как в этом парке. Чистота, тишина, покой, красота и через каждые 50-100 метров – новая развилка, новые дорожки . Был такой рассказ у Борхеса – «Сад расходящихся тропок». Сол забыл, о чём там шла речь, но сам образ сада с расходящимися тропками остался и был в числе его любимых. Кстати оказался и всплывший сегодня образ «домино»: это ведь вовсе не про игру в костяшки там поют, а про маскарадный наряд – весь в черно-белых ромбиках, то есть как раз такая вот сетка из тропинок, пересечений, развилок и черных и белых – нет, не полос, а полян, ромбиков. И жизнь, это вовсе не полосы, как любят говорить, а, скорее ромбики, или какой-то иной паркет из черных и белых пятен. В ромбическом поле существует множество путей и возможностей, всегда есть выбор и дорога к белой поляне.
 
Сол двинулся по левой дорожке, ведущей к Озеру, второму по величине водоёму парка, оставляя справа от себя за кустами ещё одно знаменитое место: Strawberry Filds – Земляничные, или Клубничные поля. Это Йоко Оно сделала такой мемориал в память о Джоне Ленноне. Там выложен мозаичный круг с надписью в центре –    Imagine, а вокруг разложены живые цветы. Тут всегда полно туристов-битломанов со всего мира, а на скамейках вокруг целыми днями валяются разноцветные бомжи и пьяницы.

Сол не был битломаном, и вообще не был особым любителем музыки. Так, от случая к случаю в голове застревали какие-то популярные песенки, и всё... На концерты он ходил только за компанию с кем-то, специально музыку, в общем, не слушал. Но оказалось, что музыка, как и запахи, служит отличной канвой, путеводителем по собственной жизни. Услышишь, или вспомнишь песенку – и вот тебе целый букет разных образов, ощущений. Запахи тоже помнятся всю жизнь. Сол понял это, когда однажды, спустя многие десятилетия, оказался в родном городе и зачем-то пошёл в подвал со своим школьным товарищем. Его просто поразило то, что его мозг, оказывается, помнил запах этого подвала! Если бы его привели сюда с завязанными глазами хоть через 50 лет, он абсолютно точно сказал, где он находится. А ведь запах как запах – затхлый подвал, и всё! Но вот ведь какую память нам дала природа, и всё-то там, где-то в башке, записано, сохранено и готово к употреблению – только правильно задай вопрос своей памяти, своему подсознанию – и вот оно, на блюдечке! Так что охотиться за своими воспоминаниями можно и с помощью запахов, да только где же их возьмешь... А музыка доступна всегда.

Вот у них тут был Джон Леннон... Настоящий кумир, всеобщий любимец. Сочинял гениальные мелодии и бунтарские песенки. Взять хоть эту  Imagine. О чем он там говорит, вдумайтесь: «Представь, что нет рая, и ада тоже нет, нет религий вообще, представь, что нет государственных границ и никто из-за этого не убивает друг друга, нет ни голода, ни жадности, ни собственности» –  как вам такой коммунистический манифест?

А у нас было что-то подобное? Нет, одни только пропитанные завистью, хапужничеством, приспособленчеством и страхом литераторы. Некоторые были даже талантливы, но это не меняет сути дела: не было у наших такого взлёта, такой доброты и надмирности. Было лишь сведение счётов и попытка устроиться получше при любой власти. Никто не мог стать таким кумиром для России, каким для Америки и Англии стал Джон Леннон. Да и Джон Леннон, родись он  в этой серной кислоте советской действительности, вряд ли сочинял бы что-то подобное. В лучшем случае, строчил бы неплохие мелодии на банальные тексты, как какой-нибудь Марк Фрадкин или Ян Френкель. Или спился бы, как Высоцкий. Но и этот не был настоящим кумиром, которого бы просто любили. Единственный, пожалуй, к кому большинство испытывало искреннюю любовь без всякой задней мысли – это Гагарин... Но он – символ гордости за свою страну, а не кумир и не властитель дум.

...Интересно, кстати, куда делись те часы «Победа», и, главное, тот редкий ремешок с медальоном и портретом Гагарина? Довольно долго этот ремешок, уже после того как он порвался, мама хранила в коробке от леденцов, где лежали всякие «ценные» вещи и семейные реликвии. А ремешок с Гагариным был на самом деле вещью редкой: больше Сол такого никогда не встречал.

Воспоминания об искренней собственной гордости,  и вообще о наших победах в космосе, были приятными. Сол до сих пор помнил имена первых космонавтов: Гагарин-Титов-Николаев-Попович-Быковский-Терешкова... О космосе тогда много говорили, всех это  интересовало, и при этом, всё, что только можно, было засекречено. Совсем не так, как в Америке. Тут из этого не только делают шоу, тут ещё и понимают, что народу надо объяснять и показывать куда идут деньги налогоплательщиков.

Сол вспомнил, как в город его детства приехал Хрущев и выступал на стадионе с речью. Там, в частности, он говорил примерно так: «Всем вам, товарищи, конечно, интересно было бы знать, как выглядит космический корабль?» Да, это правда: никто не знал, как в действительности выглядят космические корабли, ракеты. Художники рисовали множество плакатов на эту тему, выпускались почтовые марки, но всё это было фантазией. Фотографий «космических кораблей «Восток» никогда не было. Это был огромный стратегический секрет, – хотите смейтесь, хотите нет. Хрущ, кстати, ответил тогда на свой вопрос так: «Космический корабль – это такое большое металлическое бревно». Не вру, ей богу! Сам слышал. Кто может – проверьте сей исторический факт по архивам КПСС.

Примерно в то время Сол, удачно, как это бывает с детьми творческого возраста, сымпровизировал, и внёс в семейные легенды своё слово. Дело было так. Солик спросил маму:

– Мама, а почему дядя Толя – галактический еврей? Он будет первым евреем-космонавтом?
– Что-что? С чего ты взял?
– Ну, вы же сами с тетей Ривой вчера о нем говорили... И тетя Рива сказал, что дядя Толя – галактический еврей.
– Ничего она такого не говорила, ты что-то путаешь.

Тут вмешался хохочущий отец: «Нет, это гениально!».

– Что гениально? – переспросила мама.
– Галактический еврей – это гениально. Вот оно – веяние времени.
– Ничего не понимаю...
– Конечно, ты не понимаешь... Если Ривка тебе сказала, что Толян – галахический еврей, так тебе все понятно, потому что его мать еврейка. А нашему пионеру Солику тоже все понятно, потому что у него на уме не Галаха и  613 мицвот³, а «Моральный кодекс строителя коммунизма» и полеты в космос!

М-да, вот так... Это всё было ещё до полета в космос первого еврея-космонавта. Когда космонавт Волынов полетел, весь наш город стоял на ушах. Сначала были одни догадки и слухи – ничего кроме портрета в газете среди доказательств не было. Но когда спустя пару дней после возвращения из космоса с Волыновым связался «дядя Юзя из Кишинёва» и об этом написали в местной газете – все вздохнули с облегчением! Есть! Наш советский еврей первым побывал в космосе! И мы можем этим гордиться – таки есть чему и кем! Только скоро будет некому: наше поколение уйдёт, а всем последующим это до фени.
Галактический еврей... Пожалуй, в этом что-то есть. Раньше были местечковые евреи, а теперь – галактические. Я тоже галактический: мой мир велик. Мое сердце уже вместило три страны и для четвертой тоже найдется своя мера любви.

...Сол свернул на тропинку, ведущую к кромке пруда и остановился у скамейки, откуда открывался фантастический вид на небоскребы Мидтауна. Они отражались в Озере. Поверхность воды оставалась идеально зеркальной, даже несмотря на скользящего по ней  лебедя. Белоснежный лебедь  тоже  отражался совершенно без искажений, и казалось, что по воде крадутся огромные белые клещи – так выглядели две его изогнутые шеи: настоящая и отраженная.

Соломон присел на скамейку, выкрашенную точно такой же красно-коричневой краской, какой в школе его детства крыли деревянные полы, и тихонько замурлыкал: «А на Чистых прудах лебедь белый плывет, отвлекая вагоновожатых...». А как там начинается? – «Всё что будет со мной, знаю я наперед...».

Ты ошибся, парень. Никому не дано знать будущее. Ни-ко-му!

...И вдруг отражения небоскребов и перевернутые слова и буквы на  перевернутых крышах, и двухголовый лебедь – стали терять резкость и расплываться по поверхности зелёной воды, такой же зелёной, как и вода в Комсомольском озере... Эх, Солик, Солик, ты становишься сентиментальным, а надо же быть сильным! Но кто сказал, что сентиментальность – это слабость? Кто?

³ Галаха – нормативная часть иудаизма, регламентирующая религиозную, семейную и гражданскую жизнь евреев, изложенная в письменном виде в форме 613 предписаний (мицвот).

2010