Кукурузное поле

КУКУРУЗНОЕ ПОЛЕ
Рассказ

Факты уже никого не трогают.
Это просто отправные точки для вымысла и рассуждений.
Х.Л.Борхес. Утопия усталого человека

Чем ближе конец, тем выше ценность всего, что было в прошлом. И это странно: то, что было – уже и так «моё», оно и так уже было. Должна возрастать ценность уменьшающегося остатка, – и она, в общем, растет, – но её хочется истратить на... фиксацию прошлого.
Мне тогда было уже за шестьдесят, но я еще был вполне крепок: ноги меня носили, голова соображала. Оказавшись в стране моей юности, я захотел повидать места, в которых был лишь однажды в жизни. В те времена студентов направляли на уборку урожая. Весь сентябрь, иногда и октябрь студенты работали в колхозах и совхозах. В стране моей юности нас посылали, чаще всего, на уборку винограда. А уже на месте нам могли поручать и другие работы: уборку яблок, например, или очистку кукурузы. Сами кукурузные початки убирал комбайн, а вот обдирать с каждого початка его защитную листву надо было вручную. Работа эта несложная и весёлая. На большой куче початков рассаживались студенты и, беря из-под себя початок, обдирали листья, а потом: листья – в одну сторону, золотистые початки – в другую. Так, постепенно из одной кучи накидывали две: с листьями и с початками. При этом, конечно, кидались друг в друга и вообще всячески развлекались.
Кругом были поля, разные сельскохозяйственные строения и машины, светило солнце, а в головах царили гормоны, потому что головам было по 17-18 лет. О последствиях гормонального управления поведением я расскажу в следующий раз, а сейчас поспешу зафиксировать событие необычайное, произошедшее совсем недавно, когда не только гормоны перестали мною управлять, но и я ими.
Чтобы повидать те места, надо было от столицы страны моей юности ехать на юг по некогда очень хорошей, а теперь пока ещё приемлемой дороге, часа три. Таксист согласился довезти меня не до того села, в которое я стремился, а до ближайшего к нему городка. Он был любезен, но непреклонен: довез меня до границы городка, откуда мне оставалось пройти километров пять-шесть пешком. Почему он не согласился проехать это совсем небольшое расстояние – понять я не смог, но, учитывая колоссальные геополитические изменения, произошедшие с нашими странами, народами и с нами лично, я принимал смиренно всё происходящее, как данность.
И это мне помогло. Как? – Сейчас расскажу...
Стояла ранняя осень – конец сентября или начало октября. Было сухо, солнечно, тепло, – но не жарко. Идеальная погода! Вокруг разливался, поникал во все потаенные места организма и сознания запах вина, точнее, виноградного жмыха, вываленного то там, то сям на обочину дороги. Белые гуси, суетливые куры, петушащиеся петухи, собаки, голуби, воробьи и очень незаметные редкие трудящиеся заполняли движущуюся часть картины. Неподвижными были оранжевые тыквы, деревья, дома и холмы на горизонте, окружавшем долину, посередине которой пролегала моя дорога.
Я помнил, что сорок лет тому назад (пожалуй, что и все сорок пять...) рядом с дорогой был небольшой домик, в котором располагалось что-то совхозное, а рядом с домиком росло огромное, исполинских размеров дерево, под которым наполовину вкопанная кверху дном здоровенная бочка: на её днище могли усесться три-четыре парня, да ещё оставалось место для девушки, – но она побаивалась так близко садиться.
Шёл я себе шёл, кружа себе облысевшую голову воспоминаниями, но ни домика, ни дерева, ни бочки не было. Не удивительно: столько лет прошло...
С правой стороны на расстоянии метров двадцати от дороги шли виноградники, неспешно поднимающиеся на ближний невысокий холм. Направления рядов были выбраны с учетом движения солнца и наиболее выгодного угла падения его лучей на растущие лозы. Виноград уже был собран, поэтому виноградник приобрел характерную именно для этого состояния текстуру: следы от тракторов и машин, вывозивших урожай, оборванные листья, неубранные ящики и корзины и прочие следы человеческого радения и нерадения наполняли окоём. Цвета листьев, в которые оделся осенний виноградник, вдохновляли художников уже не одно столетие. Напомню себе и вам: «Красные виноградники Арля».
Я зашел в виноградник, твёрдо зная, что как бы тщательно не убирали виноград, что-то на лозе останется. Причем эта оставшаяся кисточка будет слаще всех своих своевременно ушедших родственников. Так и случилось: довольно быстро я нашел у самой почвы не слишком облепленную землёй гроздочку, сорвал её, обдул, оторвал подгнивающие виноградины и, побрасывая ягоду за ягодой в рот, вернулся на дорогу... Мне повезло: здесь рос не винный, а столовый виноград. Хотите знать его помологический сорт? – Я тоже... Но, увы, Господь мне такого знания не дал, люди об этом не позаботились, а я свой шанс потратил на изучение так и не ставшей мне нужной физики.
Оглядевши левую от дороги часть долины, я вдалеке, у подножья холма за большим кукурузным полем увидел и, как мне показалось, узнал, то место, которое называлось, кажется, «полевой стан», и где ещё стояли какие-то белые приземистые строения, в которых бывают коровники или зернохранилища. Кажется, именно там мы и чистили кукурузу, сидя на высоких конических кучах... Да, чуть не забыл: у нас же был радиоприёмник «Спидола»! Мои ровесники поймут, что это означало, а остальным я объяснить не смогу. Лучше я объясню им что такое «партсобрание» или «политинформация», – но они об этом не спрашивают. Так вот: по радио мы ловили на длинных волнах – тоже, поди, не понимаете, что это такое, – одну популярную зарубежную радиостанцию по которой передавали зарубежную же, ясное дело, эстрадную музыку. Мы её слушали, чистили початки и ждали обеда или ужина в зависимости от времени суток.
Чтобы дойти до этого места, находившегося метрах в двухстах или трёхстах от дороги, надо было пересечь кукурузное поле, которое ещё не начали убирать. Кукуруза выросла, как всегда в этой плодородной долине, высоченная – метра два с половиной и выше. Листва оставалась еще, в основном, зеленая, но пожелтевшие литья и желтые венчики кукурузных метёлок придавали полю вполне декоративный вид. Довольно скоро я отыскал глазами «просеку» в этом кукурузном лесу, наезженную машинами, и направился в сторону строений, исчезнувших из моего поля зрения, как только я оказался в объятии зарослей Zea mays – так называется это растение на латыни. Да-да: тот самый маис, о котором говорят во всех американских романах, в которых есть хоть один персонаж мексиканец. Мексиканцы – наследники майя. Вождь майя Кетцалькоатль, между прочим – бог кукурузы. Дон Хуан Карлоса Кастанеды – из тех же мест. Не может ли кукуруза быть источником той силы, о которой говорил Дон Хуан? – О подобной чепухе размышлял я, вдвигая себя в мир Кетцалькоатля. Оказалось – и вскоре вы поймёте почему, – что это далеко не чепуха.
Виноград я уже к тому времени употребил, теперь не удержался от соблазна найти и сожрать молоденький початок: они всегда есть, если поискать. Наряду со взрослыми, созревшими початками имеются и маленькие, недавно вылупившиеся. Они сладкие, и мягкие. Я их нашел и потопал далее сквозь кукурузный лес в полной уверенности, что скоро выйду к видневшимся с дороги строениям, потому что дорогу просто больше некуда было вести.
Вскоре стал виден выход из зарослей, а за ним холм, но вот тех белых построек сельскохозяйственного назначения, к которым я шёл, не было. Вместо этого стоял дом – скорее жилой, нежели производственный. Довольно запущенный: обмазанный глиной и когда-то побелённый, он изрядно облез. Дом был окружен неким невысоким препятствием – не могу его назвать ни забором, ни изгородью, – сложенным из камней, мусора, веток и прочего. Поскольку за ним гуляли куры, было ясно, что это препятствие сложено исключительно для них: чтобы не убежали в кукурузу.
Я остановился в недоумении, стал оглядываться по сторонам, но кроме кукурузного поля за спиной, и холма впереди ничего не увидел: вот этот одинокий дом – и всё! Я прошел несколько метров вдоль «препятствия», поглядывая на окна дома, закрытую дверь и следы пребывания в нем людей: мазаная глиняная печь во дворе, косы синего лука под свисающей крышей... Всё, короче, как и у всех в этих краях. Двор – вытоптанная земля: ни травы, ни кустов... Кусок двора – огород. На нем тыквы, что-то ещё... Колодец с «журавлем» из относительно ровного высохшего и ставшего тёмно-серым ствола акации, каменное корыто для воды, выдолбленное из мягкого известняка, обросшего от сырости и тепла зелёным мхом. Короче – ничего необычного и ничего примечательного – для тех, кто в этих местах живёт, разумеется.
Я не сразу его заметил. А когда заметил, скажу честно, похолодел от страха, точнее, от неожиданности, с которой он возник ниоткуда. Старик стоял на пороге дома и молча смотрел на меня. В нем не было ничего необычного: лысеющий старик лет, наверное, семидесяти, в стёганой ватной безрукавке, обшитой кое-где кожей. Под безрукавкой – клетчатая байковая рубашка, застегнутая на все пуговицы, серые брюки, башмаки.... Лицо и руки – загорелые дочерна, как у всех крестьян. Он молча меня разглядывал не выражая никаких эмоций.
Опомнившись, я поздоровался на местном наречии, остатки которого еще хранились в моей памяти, но тут же перешел на русский, потому что на других языках поддержать разговор я не смог бы. Он молча кивнул и жестом пригласил в дом, открыв скрипнувшую дверь. Я начал не очень складно бормотать что-то про свои намерения отыскать то место, где я был сорок лет тому назад, но он, ничего не говоря, прошел в дом, и мне ничего не оставалось, как проследовать за ним.
– Садись, – сказал он по-русски, указав на стул, покрытый куском старого килима. Стул стоял спинкой к окну рядом со столом. Я сел, осторожно положив правую руку на не совсем чистую ничем не покрытую поверхность деревянного стола. Старик вышел в соседнюю комнату и вскоре вернулся с графином вина и миской с брынзой, луком и хлебом.
Потом взял с полки два запылившихся, со следами предшествующих вин граненых стаканчика, зачерпнул ими по очереди воды из ведра, поболтал ее пальцем, обмывая стенки, выплеснул воду в открытую дверь, налил вина до краёв, пододвинул мне стакан и сказал второе слово:
– Пей!
А потом и третье:
– Закусывай!
Я выпил, отломил кусок хлеба, брынзы и стал жевать, чувствуя себя вполне естественно. Я понимал, что передо мной человек моего поколения, который прожил ту же жизнь, что и я, – в смысле, в той же стране и в те же годы, – и мы друг друга так или иначе поймем.
Вино было, как мне показалось, точно такое, как и сорок лет тому назад.
Я начал еще раз, теперь уже неспешно, как бы освоясь, рассказывать про то, как мы тут студентами кукурузу чистили, что где-то рядом есть тракторная бригада – вот, вспомнил-таки: не «полевой стан», а «тракторная бригада» – и я, видимо, как-то сбился с дороги, когда шел сквозь кукурузные заросли.
Старик усмехнулся... Потом побарабанил пальцами по столу, налил еще по стаканчику, решив на этот раз со мной чокнуться, сказал:
– Меня зовут Спиридон, а тебя как?
– А меня Сергей, – ответил я, и второй стаканчик легко вошел в мое нутро, порадовав всё, что ему встретилось по дороге.
У меня с детства привычка: я зажмуриваюсь, когда пью. Почему – не знаю. Поэтому и говорю: привычка!
Когда я открыл глаза, я увидел, что Спиридон очень внимательно, даже напряженно смотрит на меня. Поймав мой взгляд, он спросил:
– Ты вообще кто? Чем занимаешься?
– Вообще-то я журналист, но сейчас уже пенсионер.
– Понятно... Ты с какого года?
– Пятидесятого, – ответил я.
– В смысле? – переспросил он.
– В том самом смысле, – усмехнулся теперь я, – одна тысяча девятьсот пятидесятого.
– Понятно, – ответил он. И произнес в тот момент загадочную, а впоследствии понятую фразу: Давно оттуда никто не залетал...
Спиридон вздохнул, слегка хлопнул ладонями по коленкам и, откинувшись на спинке стула, вонзил в меня напряженно-проницательный взгляд:
– Мне кажется, что психика у тебя вполне устойчивая. Так? – спросил он.
– Хм... Вроде бы пока не жаловался, – ответил я и подумал о том, что лексика Спиридона ну никак не соответствует его облику и роду занятий. Так пожилые крестьяне не разговаривают. Впрочем, кто знает, кем он был в предшествующей жизни. Может, и профессором в институте.
Я вспомнил один реальный случай. Дело было на пляже отеля «Черчилль» на Кипре. Часть пляжа располагалась под деревьями, на зелёном газоне, в окружении цветов. Я там и покоился, не стремясь к прямым солнечным лучам со своей отвыкшей от загара кожей. Я читал какой-то детектив, справа от меня кучковалась французская семья: мать, отец и две дочери. Старшей было лет шестнадцать и она загорала топ-лесс, явив миру свою прелестную невинную грудь. И это меня время от времени отвлекало. Тогда я переводил взгляд на худющую старуху-немку слева. Она была дочерна загорелой, носила широкополую соломенную шляпу с голубой лентой, читала книгу на немецком, набранную готическим шрифтом и, время от времени, достав походный набор, рисовала окружающий мир акварельными красками.
Вокруг нас целыми днями бродил садовник – очень живописный старик. Коренастый, смуглый, с огромной белоснежной бородой, чем, разумеется, напоминал Карла Маркса. Мне, конечно, напоминал. У кого-то было другое детство и другие, так сказать, архетипы подсознания. А у меня – такие... Этот садовник копошился в земле, подстригал и подправлял цветы и кустарники, стриг газон, – делал, короче говоря, свою работу. Время от времени он общался с постояльцами отеля. Удивительным было то, что он одинаково бойко говорил с англичанами, – а их было большинство, – на английском, с французами, – на французском, с немкой – на немецком, с администратором отеля – на греческом... Когда он заговорил со мной на русском – увидев обложку книги, которую я читал, – всё прояснилось. Это был профессор Софийского университета, болгарин. Участь садовника он избрал добровольно, и не от невзгод, свалившихся на наши с ним страны, а в связи с глубоким осознанием сути и смысла жизни. Он был абсолютно счастлив в роли садовника приличного Кипрского отеля.
Вполне возможно, что и мой таинственный старик прежде был профессором... А потом – то ли от реальных проблем и тягот жизни, то ли «от просветления», – удалился в деревню и живет жизнью простой, естественной и независимой.
– Так чем ты хочешь меня... э-э-э... удивить? – спросил я?
– Да тем, – ответил Спиридон, – что ты улетел в будущее. Понимаешь? Лет на пятьсот вперед... Какой сейчас, по-твоему, год?
– С утра был 2011...
– Вот именно: с утра! С твоего утра. А с моего утра был 2527-й.
– Это по какому же исчислению?
– Это по вашему исчислению. По нашему исчислению года вообще давно перестали нумеровать.
– Это здорово, Спиридон! Давай, по третьему, что ли? – и я тихонько запел, точнее, замурлыкал мелодию из моей молодости: видать винцо уже проделало часть полагающейся ему работы.
– Давай, – согласился Спиридон, – лучше постепенно и с вином. Вино хорошее. Сам делаю.
Мы выпили. И закусили. Я уверенно переходил в ещё более благополучное состояние духа и тела. Молодое мутное вино способно творить чудеса – так пусть и творит!
– Для начала ответь мне, – сказал Спиридон, – что такое петля времени, ты знаешь, или слыхал хотя бы?
– Да, конечно! Я же вообще-то на физика учился. И выучился! – тут мне почему-то захотелось смеяться и я заржал, опуская голову на грудь.
– Физик – это хорошо. С ними легче. А когда ты сказал что ты журналист, я стал опасаться... Журналистика – не лучшее, что придумали люди.
– Ну да, – типа вторая древняя профессия и всё такое?
– Чушь полная! Не вторая, не третья и вообще... Самая древняя профессия – шаман или жрец, если хочешь знать. Но давай вернёмся к петле времени. Ты, стало быть, понимаешь, что человек может, оказавшись в особых точках пространства, перескочить в другое время: в прошлое или в будущее?
– Я это понимаю, но – только как литературный приём. Как реальная возможность – такого не может быть. А как приём – да. Сотни примеров. Например, кинофильм Хотиненко «Зеркало для героя» – помнишь? Там мужики попали в прошлое, лет на сорок-пятьдесят... Хорошее кино...
– Хорошее вино. Налить? – спросил Спиридон держа над стаканом склоненный графин, в котором, на глаз, оставалось ещё на два захода.
– Налить, – ответил я. – Вино хорошее.
– У меня ещё много, – сказал Спиридон. – С прошлых лет полным-полно: пить-то некому!
– А ты что, один живешь?
– Один, – сказал Спиридон, наливая и себе полный стакан. – Теперь многие так живут.
– Будь здоров, – сказал я, чокаясь. – А почему так?
– Расскажу. Только ты насчет петли времени осознай. Пожалуйста. Ты в неё реально угодил. И не ты первый. Ко мне раз в десять-двадцать лет кто-нибудь да залетает. Здесь место такое – как раз там, где кукурузное поле. Большинство из него и выходят. Будь здоров!
Я вспомнил, что как-то в молодые годы выпил восемнадцать стаканов вина, прежде чем перестал их считать, и смело опрокинул волшебную жидкость, дав ей стекать «по шоссе моего горла», как пелось в той песенке, что я попытался промурлыкать.
– Значит, говоришь, я в петлю времени угодил? Допустим! – решительно приняв действительность, я поставил опустошённый стакан на стол. – Но обратно-то я смогу вернуться?
– Вот ты какой, – ответил Спиридон. – Ещё с будущим не познакомился, а уже обратно хочешь? М-да... Все вы такие... Насчет «обратно» ничего гарантировать не могу, но, в большинстве случаев они куда-то деваются.
– Уже неплохо! – встрепенулся я. – Так что тут у вас в будущем?
– Я верил, что не ошибся, когда просканировал тебя и предположил, что психика крепкая, устойчивая... Ну, так слушай. Про тебя и вашу жизнь я спрашивать не буду: я всё знаю, мне известно прошлое. А вот тебе будущее неизвестно. Так что, начнём... Начнём с того, что мне триста десять лет.
– Мазл тов! – попытался пошутить я. – Не Мафусаилов возраст, но очень неплохо!
– Тебе тоже до Мафусаила немного не хватает: тебе только 577, а старик тянул до 969...
– Класс! – восхитился я, укладывая кусочек брынзы в половинку болгарского перца.
– Слушай дальше. Люди давно научились управлять возрастом и численностью населения. Можно зафиксировать некое состояние своего тела, например, в возрасте семидесяти лет, как это сделал я, а потом выключить механизм старения и клетки будут практически бесконечно возобновлять себя. Понятно?
– Яснее ясного. Я об этом читал. Про ген старения и про то, что каждые семь лет все клетки обновляются.
– Так точно. Примерно за семь лет: одни быстрее, другие медленнее. Каждый человек сам выбирает себе и состояние фиксации и вообще продолжительность жизни. Когда надоест, жизнь можно остановить.
– И какова статистика? Много ли самоубийц?
– Большинство выключается в интервале 150-200 лет, но точной статистики нет. Это я так, на глаз. Теперь вообще нет никакой статистики. Она никому не нужна.
– Эт-то интересно! – и я сам налил себе ещё стаканчик. Старик проследил за моими действиями и не дал мне за ним поухаживать: тоже налил себе сам.
– Не торопись, – он остановил мой порыв к немедленному выпиванию налитого. – Слушай об управлении. Количество людей на земле стабилизировалось и давно не меняется. Сколько нас всего – я не знаю. Но уверен, что в разы меньше, чем в твоё время.
– А что же с размножением? – я хотел задать вопрос как-то по-другому, более научно, но выпалил что выпалил.
– Размножение происходит так же как и раньше, только плодить можно не более одного-двух детей. И это строго и точно регулируется. Сейчас поймёшь как. В каждом из нас ещё при рождении проводятся улучшения, настройки и наладки. Элиминируется ген старения, о котором ты говорил, встраиваются определенные программы, в том числе и по части размножения, выявляются и устраняются генетические болезни и уродства, определяется потенциал личности, таланты и склонности, ну и всё такое прочее. Человек делается более совершенным и полезным – как для самого себя, так и для общества. Его правильно воспитают, правильно обучат и поместят в правильную среду, где он будут жить, работать и размножаться. То самое либидо, вокруг которого вращалась вся ваша цивилизация, из нашей жизни устранено – прямым и точным вмешательством в генную природу каждого новорожденного. Это ваше либидо – источник практически всех проблем человечества. Мы о нём можем прочитать из ваших книг и увидеть из кинофильмов и ещё раз убедиться, что это очень вредное свойство древних людей. С избавлением от него стало жить гораздо лучше. Мы к нему относимся как к тяжкому заболеванию, как к уродству.
– Стоп! Тут надо выпить! Это какая-то ерунда. Либидо – либидой, но уничтожив зов пола, вы превратите человечество в эмоциональных тупиц! У вас не будет не только чувств любви, но и вообще никаких чувств! Вы превратитесь даже не в стадо баранов, а в клубок слизняков-гермафродитов!
– Силён, журналист-физик! Браво! За «слизняков-гермафродитов» стоит выпить! Молодец, Серёга!
Мы выпили и я испытал приятное чувство собственного достоинства.
– Теперь – о чувствах. Связать всё, точнее, привязать всё к зову пола, к инстинкту размножения было ошибкой ваших философов, поэтов и прочих «мыслящих людей». Есть у нас все те же самые эмоции, есть и любовь – но не один лишь эрос, а и филос, и агапос... И эрос, сиречь похоть, тоже есть. Только его роль в эмоциональном мире стала иной. Вами эрос и похоть управляют, мы же даём место и волю похоти только тогда, когда нужно. Вот и всё. А все остальные чувства и эмоции, как оказалось, совершенно с этим не связаны. Вас обманывали, друг мой. Сама природа вас дурила. Потому что ей надо было вас расплодить без всякой меры, пока вы не станете способны к самозащите и разумному планированию. Вас метали, как рыба икру. Производилось избыточное количество, ибо большей части суждено было быть сожранными, как и икринкам. Сожранными войнами и революциями, убитыми другими способами. Ваше либидо рождало ложную шкалу ценностей, ради которых вы превратили свой мир в ад на земле. Думаешь, эта библейская легенда про Еву, яблоко и змия – сказка или заурядное нравоучение? Это, брат, просто – истина. Думаешь, ваши монахи и священники отказывались от половой жизни безо всяких оснований? Впрочем, тут дело обстояло не совсем хорошо. Основания-то были, но метод – целибат – никуда не пригоден. Только наш метод оказался действенным.
– Где у тебя туалет? – спросил я.
– Да, где хочешь, там и отливай. Подойди к забору – и поливай... А осенью дожди пойдут, всё смоют. Тут никого, кроме нас нет и не будет. Если, конечно, ещё кто-то не залетит. Впрочем, справа за домом есть и будочка с выгребной ямой.
Я дошёл до уборной. Дверцы на ней не было, а остальное – как у всех: дыра в полу.
«Надо было развивать полтыщи лет цивилизацию, чтобы к этому прийти? – подумал я, и, делая свое дело, вспомнил чьё-то нравоучение: Половые органы даны нам для продолжения рода, а не для удовольствий».
Выйдя из уборной, я постоял во дворе, глядя на темнеющие кукурузные заросли и садящееся за холмы солнце. Вечерние лучи были горячи, как летом, а воздух за спиной холодил, напоминая о приближающейся осени. Я понимал, что уже изрядно нагрузился, но, конечно, ещё далеко не пьян. Впрочем, я не собираюсь доводить свой организм до критической кондиции, когда тело само решит, где ему лечь и впасть в режим переработки вновь прибывших токсинов, выпустить на волю алкогольдегидрогеназу и, как неуправляемое последствие, нарушить священный баланс дофаминов, эндорфинов, серотонина и других весёлых и грустных друзей нашей психики.
Пора, вообще-то отправляться обратно, надо хотя бы до городка дойти – там гостиница должна быть, хотя, в принципе, я рассчитываю на такси до столицы. Старик, конечно, более чем занятный. Сокровище, а не старик. Надо бы побольше запомнить из его роскошных фантазий. А как излагает?! Молодец. «Сколько у нас талантов!» – всхлипнул я вслед за тов. Бываловым из кинокартины «Волга-Волга».
-=-
Спиридона в комнате не было. На столе стоял опустошенный графин с чернильным ободком на донышке, куски хлеба и брынзы валялись в беспорядке.
– Спиридон, ты где? – окликнул я.
– Иди сюда, – ответил он из смежной комнаты.
Войдя в нее, я сходу протрезвел: Спиридон сидел у монитора компьютера, на столе и под столом были какие-то блоки и устройства, не вполне мне знакомые.
– У тебя что, интернет тут есть?
– Разумеется. Сеть стала основой нашей цивилизации. Только мы её не забиваем информационным бредом, тем мусором, в котором вы жили. Она нам нужна для дела, а не для ваших, убогих, прости, манипуляций и забав. Вот, смотри. Садись рядом.
Я подсел, взяв шатающийся крашеный табурет. На экране, разделенном на сектора, двигались цифры, бежали надписи... Я вообще-то продвинутый пользователь, я подобное видел, скажем, в биржевых системах.
– Что это?
– Это я сейчас обмениваюсь с центральным процессором. Вот – видишь? – и он показал на электрод, присоединенный к его подмышке. – Я соединен с системой. Она считывает мое состояние, все мои параметры и, если надо, корректирует. Внутри меня тоже есть персональный процессор, он управляет жизнедеятельностью организма.
– Ага... Телемедицина...
– Она самая... Пусть она пока работает, а я тебе покажу другие важные вещи. Откроем, например, окно, связанное с энергетикой. Это самое главное и это поможет тебе понять наш мир.
Я не знаю какая химия в этот момент происходила в моём мозгу, но состояние возникло совершенно необычное: я как будто падал куда-то вниз, я не мог остановить ни падение, ни свой взгляд на чём-либо, ни мысли... Я как бы парил, испытывая головокружение. Единственная мыслишка, скорее даже эмоция, а не мысль, пыталась пробиться к сознанию, но некие защитные силы её не пропускали. Мысль эта, если бы пробилась, стала бы примерно такой: неужели он говорит правду?
– Вот, смотри. Я по ходу тебе объясню то, чего ты не знаешь. Лет триста тому назад проблема энергии была решена. Были созданы чистые и почти неисчерпаемые источники энергии, и, главное, энергию научились передавать по сети интернет. Вот я сейчас сижу и подпитываюсь, вот эти устройства – тоже подпитываются. А потом они будут работать, обеспечивая энергией все домашние, а, когда надо, и производственные мощности.
– Но за энергию надо платить. Верно?
– Верно. Но не совсем. То есть это делается не так, как в ваше время. Энергия – это и есть деньги, если пользоваться вашими устаревшими понятиями.
– Ты хочешь сказать, что тебе просто так кто-то качает деньги? И ты ничем за это не расплачиваешься? Это я помню! Это называется коммунизм: деньги отомрут, государство отомрёт, «от каждого по способностям, каждому по потребностям» – так?
– Почти. Энергию мне дают действительно «просто так», то есть я за неё ничего не плачу. Потому что я уже за всё заплатил: фактом моего рождения, фактом рождения от меня двух детей и моей работой на протяжении первых двух сотен лет.
– Так ты на пенсии?
– Можно сказать и так. Дело в том, что у каждого есть возможность выбирать разные варианты существования. У нас по-прежнему есть, например, большие города. Похожие на ваши, только более... Короче, получше. Там люди живут, работают, производят разные вещи. Занимаются исследованиями, искусствами, обеспечивают работу сетей. Жить в этих городах можно ограниченный период времени. Лет, примерно в сто пятьдесят – двести каждый для себя решает, что делать дальше. Большинство желает уйти из жизни. Потому что надоедает: дальше ничего нового уже не будет. Те, кому еще не надоело, могут продолжать жить, но не в городах. А так, как я, например. Часть энергии мне будет обеспечена, – это вроде пенсии, а недостающую часть я произвожу сам. Понятно?
– Понятно...
На экране продолжали плыть какие-то слова и цифры. Я вгляделся, пытаясь прочесть: вроде бы много знакомых слов, но в целом непонятно.
– Послушай, а какой это язык?
– Ну, это наш общий язык... У него нет названия. В основе своей он английский, но намешано тут много всего. На нём все и общаются.
– А русский откуда ты так хорошо знаешь?
– Хм... А это мой процессор его хорошо знает. Ну, и я сам, сидя в этих краях, интересовался историей того, что тут было раньше. Да и пришельцы, вроде тебя, как-то стимулировали. Но, главное – процессор. Ему всё равно на каком языке кто говорит. Он всё знает и мною управляет.
– Так ты биоробот?
– Умора с тобой... Вот у тебя, например, есть мобильный телефон и часы – так? Если ты себе их засунешь... Ну, типа, как кардиостимулятор, их тебе вошьют под кожу, ты станешь биороботом? Или, всё-таки, останешься человеком?
– Понятно... Спиридон, давай ещё выпьем. У меня голова кругом идёт.
– Да нет, ты молодец. Тут до тебя одна тётка была – еле откачал... Пойдём, выпьем ещё. С тобой интересно.
Мы вернулись к столу, Спиридон принёс еще графинчик. Мы выпили по стаканчику, и я спросил.
– А вот тогда ты мне скажи: а где твоя семья? Где вообще остальные люди? Как вы общаетесь.
– Да почти никак. Общения с процессором мне, например, достаточно. Есть, конечно и общение в интернете с другими людьми. В городах есть коллективы... Семьи у меня, да и у всех остальных, нет. В этом нет необходимости. Женщина с которой мы произвели ребенка, и та, вторая женщина, которую мне привели для второго, живут своей жизнью. Я их, в сущности, не знаю и мне они неинтересны. Как и я им. Центральный процессор подбирает пары, сводит их... Женщины потом вынашивают плод, где-то рожают детей.
– Ты хочешь сказать, что ты не знаешь своих детей?
– Конечно, нет. А зачем? Ни я им не нужен, ни они мне.
– И ты при этом говоришь, что у вас полноценный эмоциональный мир? А отцовское, материнское чувство? А любовь к родителям? А воспитание детей?
– Ой, всё это такая ерунда... Это всё ваши фантазии, друг мой. Нет в этом никакой целесообразности. То есть, в ваше время – была. А сейчас – нет. Детей воспитывают специалисты и процессор. Никаких «отцовских и материнских» чувств никогда в природе не было: это была необходимость сохранения собственности и всего прочего, что с этим связано. Ну и инстинкт продолжения, сохранения рода. Но когда все эти вещи решены и никакой угрозы продолжению рода нет, оказалось, что всё это не врожденные, а приобретённые инстинкты, то есть не инстинкты вовсе.
– Кстати о собственности. В наше время эта проблема была центральной. Ради нее гибли миллионы.
– Увы, это так. Из-за этого вы и мучились сами и мучили других. Сейчас нет института собственности. Он не имеет значения.
– Подожди... Но вот этот дом, где мы находимся, он твой?
– Ну, мой... Но в каком смысле? Да, я им пользуюсь. Передать его по наследству мне некому – ни у меня, ни у всех остальных на свете нет наследников! В этом, кстати, ещё одно преимущество такого устройства воспроизводства, как наше. И покуситься на этот дом некому: сюда вообще никто не придёт. Все находятся на своих, выбранных и закрепленных за ними местах. Там они подключены к центральному процессору. А здесь они не смогут этого сделать, каждый терминал индивидуален. Понятно?
– Понятно. А центральным процессором кто управляет? Источники энергии – они чьи?
– Ничьи. Общие.
– Погоди, Спиридон... Так не бывает. Или вы как-то избираете главных начальников, некое верховное управление, или еще какая-то форма централизованного управления должна быть! Процессор-процессором, но за ним должны стоять люди. Эти люди – и есть власть. А власть – это и есть фактический собственник.
– Тут я тебе должен обрисовать картину подробнее, раз ты этим интересуешься... Дело обстоит так. Центральный процессор, к которому мы все подключены и с которым находимся в постоянном общении, учитывает все нашим пожелания. Все наши мечты, стремления, все недовольства и обиды. Понимаешь? Он считывает мои мысли и эмоции, обрабатывает их и принимает решение на основании оптимальной модели жизнеустройства. Есть институты, которые постоянно, вместе с процессором, совершенствуют эту модель. Есть институты, которые совместно с процессором совершенствуют сам процессор. Есть оптимальная модель жизнеустройства, она охватывает все стороны жизни и всю планету, всё население земли. Она отслеживает – сколько людей имеется в наличии, сколько должно быть и управляет их численностью, их потреблением. И, если надо, процессор вмешивается в ход вещей.
– То есть, если надо уменьшить количество людей, их просто отключают от энергии – и всё?
– Можно и так, но модель учитывает тенденции и управляет всем вполне гуманно, заранее обеспечивая условия роста или уменьшения численности.
– Ужас!
– Да не ужас, а счастье! Ты не понял: если у меня, например, плохое настроение или дурные мысли – я просто подключаюсь к процессору, и он отлаживает всё! В мозгу, в органах! Я становлюсь счастливым и спокойным!
– Та-а-а-к... А ну-ка давай ещё по стакану! Ё-моё! Вы же не винтики даже... Вы – молекулы какие-то, вы – заряженные частицы в магнитном поле: куда поле, туда и вы...
– И что в этом плохого?
– Тут уже я тебе скажу: тебе этого не понять!
– Ну, да. Конечно... Вы самонадеянны, как все... э-э-э... Как все, прости меня, дикари...
– Да, я дикарь. Страдающий, несовершенный, взволнованный, но счастливый дикарь! Смертный, не знающий, что с ним будет завтра, волнующийся за свою семью и детей. Не знающий, когда он умрёт! Я хочу назад! Спиридон! Расскажи тогда, что тут в отношении меня твой процессор думает? Вот дикарь ввалился в ваш идеальный мир: модель предусматривает это?
– Конечно... Ты не первый. И я о тебе уже доложил.
– И что они сказали?
– Нормально... Всё будет тип-топ. Попозже пойдем с тобой в кукурузу... Попадёшь в свою петлю времени и – домой. Воды хочешь?
– Хочу...
Спиридон поставил на стол глиняный кувшин с водой и налил в мой стакан, в котором были остатки вина: вода окрасилась в легкую фиолетовую дымку с признаками опалесценции. Я выпил, и спросил:
– Ну, а эту вот кукурузу кто-то же посадил? Кто-то же обрабатывает поля, убирает урожай? Где эти люди? Ты в одиночку такое поле вряд ли можешь обрабатывать...
– Конечно, нет. Я вообще им не занят. Полем занимаются автоматические комбайны и прочие машины. Они пашут, сеют, убирают... Никаких людей для этого не нужно. Я вот за своим огородом слежу, за курами... Виноградник есть, тоже требует ухода. Вино, опять же. Коза когда-то у меня была. Может, снова заведу. Ещё у меня есть солнечные батареи, они вырабатывают энергию. Я за ними слежу, за аккумуляторами.
– А где ты берешь всё остальное? Хлеб, соль, масло, молоко и прочее, то что ты сам не производишь?
– Так это мне привозят. Приезжает машина, – беспилотник, разумеется, – там для меня контейнер со всем, что я заказываю по интернету. Всё очень просто и чётко.
– Послушай, а зачем ты вообще всей этой системе нужен, процессору ты зачем? Вся, так сказать, польза, которая могла быть от тебя получена, уже получена. Теперь-то зачем тебя содержать?
– Прежде всего потому, что я и мне подобные являются частью оптимальной модели жизнеустройства. Мы предусмотрены моделью, значит, – мы должны быть. Мы должны существовать, причем с таким вот образом жизни. Зачем? – Не наше дело. Наше дело – существовать в рамках модели и связываться с процессором. Что ему от меня нужно – мысли, эмоции, воспоминания, наблюдения, – этого я не знаю. Он сам решает. А мне даёт покой, чувство удовлетворения, осмысленности бытия, если угодно.
– А если модель изменится?
– Ну, изменится, так изменится...
Потом мы ещё пили вино и ещё разговаривали. Наконец, Спиридон сказал:
– Ложись вот тут. На тахту.
Я лег и ощутил запах вековой пыли, невидимым потоком взметнувшейся к моим ноздрям. Я успел увидеть висящий на гвоздике пук засохшей полыни. «От блох», – подумал я. Голова упокоилась на потертом валике, глаза закрывались, но мозг и язык засыпать не собирались:
– А в Бога-то вы верите?
– В каком-то смысле, верим. То есть, конечно, не в некоего персонифицированного создателя, не во всемогущее существо, которое надо прославлять, задабривать, о чем-то просить и которое от тебя требует определенных ритуалов. Этого, конечно, нет. Все эти естественные для дикарей безответные вопросы, все эти формы управления людьми отмерли сами собой. Проблемы, которые человечество решало через организованные религии, через церкви и священников – решены иначе. С большей эффективностью и на безупречном моральном уровне и фундаменте. А представления о боге, возникающие в головах людей, больше не воплощаются в тех образах, что были близки вам. Бог – это покой. Это то, что ваши современники по глупости называли «тёмная энергия вселенной». Они назвали её тёмной, потому что от неё не отражается свет. Но при этом наградили её негативной коннотацией, которая присуща слову «тёмный». В то время как по своему смыслу и содержанию – это свет! Это концентрат света. Свет туда входит, а оттуда не выходит. Но он не исчезает. Это то самое пространство, состояние и образ, который олицетворяет собой Бога, Абсолют, Начало и Конец, место пребывания душ и так далее. Вот ты сейчас засыпаешь, а твои мысли...
Сон, точнее, беспамятство обволокло моё сознание. Последняя, как мне запомнилась мысль, точнее вопрос, который я стремился задать, но не помню – задал ли, был: А смысл? Каков смысл вашего существования? Зачем вы живете?..
-=-
Спиридон разбудил меня на рассвете:
– Пора, – сказал он, положив мне руку на плечо.
Я как бы и не спал, а так – лежал в пьяном тревожном полузабытьи. Но теперь открыл глаза, вопреки желаниям моего организма. Спиридон стоял рядом, держа в руке стакан с голубоватой, как мне показалось, жидкостью.
– Пей, – сказал он почти что с улыбкой.
Я молча и не без удовольствия подчинился. Ацетальдегиды изо рта смылись внутрь. Стало легче.
– Пора идти, – сказал старик.
Мы вышли из дому. Было еще темновато: на востоке небо за холмами слегка посветлело, даже, пожалуй, зазолотилось. Кукурузное поле стояло темной и молчаливой стеной: ни ветерка, ни шороха подсыхающей листвы.
– Ну, прощай, – сказал Спиридон. Постарайся всё позабыть или считать просто алкогольным бредом. Так будет спокойнее.
Он достал из-за пазухи маленькую деревянную флейту.
– Иди. А я тебе вослед буду наигрывать.
Я пошёл к кромке кукурузного леса. Свет стремительно наполнял долину. Уже почти всё небо было светлым: где-то серым, где-то голубым, а на востоке уже вовсю полыхали золотые и желтые краски.
Я подошел к проходу, остановился, оглянулся. Спиридон помахал мне рукой и поднес к губам свою дудочку. Всю огромную долину наполнил тихий, нежный звук, какой не могут издавать никакие звери и птицы: это подвластно только человеку.
Я шёл сквозь могучие стебли, а звук был слышен, но затихал... Я почувствовал усталость, характерную для мужика, который накануне крепко выпил, очень рано проснулся, – и ему при этом показалось, что он бодр, вполне выспался и «на этот раз пронесло – ничего не болит...». Но через некоторое время в организме что-то происходит, и он очень хочет снова полежать. Я увидел островок травки, выросшей вдоль просеки, и решил, что надо чуть-чуть отдохнуть, а потом двинуться дальше.
Я лег, и снова заснул. Кажется, на меня прошел небольшой утренний дождичек. Самая бесполезная вещь на свете – будущее.

24-26 сентября 2011 г.
Москва