Перила

ПЕРИЛА

Длинная-длинная улица детства… Она лежит там же, где лежала «тогда», и за сто лет до «тогда». Я могу,  закрыв глаза, представить себе все дома, двигаясь квартал за кварталом, проходя мимо вычурной решетки забора, окружающего мою школу,  перейти на следующий квартал и не заметить, что столетнего постоялого двора на углу давно нет – в моей памяти он целёхонек, могу увидеть живой бабушку Димки Гальперина, сидящую у ворот на скамеечке, могу увидеть Таньку, выглядывающую из окна на первом этаже и услышать громкую музыку «Битлов», которую она крутит на своем магнитофоне «Aidas», выставленном на подоконник, могу пройти мимо физиотерапевтической клиники, где мне лечили гайморит с помощью УВЧ, гальванизации и облучения кварцевыми лампами, могу пройти мимо огромного плаката «Уничтожайте мух», потом мимо Синодиновской церкви, в которой ещё не было святотатственного дегустационного зала, а была скульптурная мастерская отца Вовки Майко, – не менее, пожалуй, святотатственная, пройду мимо давно снесённого двухэтажного здания училища «с часами», мимо забора, за которым были спортплощадки, а теперь самый большой и шикарный концертный зал, мимо библиотеки, в которой я однажды случайно взял почитать свежий одиннадцатый номер журнала «Москва», а потом полгода ждал очереди на чтение второй части «Мастера и Маргариты», пролечу мимо бассейна, в котором я научился плавать,  мимо института, в котором я ничему не научился, мимо парка, в котором…  И так – до самого конца, до школы, где училась моя любимая и дома Стюартов, что напротив. Здесь улица заканчивается, начинается крутой, почти обрывистый спуск вниз, в благодатную просторную долину, называемую Дендрологическим парком. Знаете лестницу на склоне оврага, по которой можно подняться, или спуститься в этот парк там, где в него упирается длинная улица моего детства, названия которой время от времени меняются? Вот по ней, старушке-лесенке,  я, тоже уже почти старичок,  сейчас и пойду, внимая внутренним голосам и видениям…

– Хм… Послушайте! Алё! Не помню, ходили вы здесь, или нет… Может вы, подобно спешащим юношам, неслись по лестнице, не прибегая к моей помощи? Тогда я, конечно, вас мог и не запомнить. Но, если вы держались за меня, подвигая свое тело вверх, или опирались, идя вниз, не желая при этом поскользнуться зимней порой, когда ступеньки покрываются натоптанным снегом, превращающимся в лёд из-за частых оттепелей, так характерных для нашего климата, если вы не спеша преодолевали ступеньку за ступенькой, держась за меня рукой – я вас непременно вспомню. Особенно, когда  смогу ощутить вашу ладонь. Вам это будет приятно, а мне – разнообразит довольно скучную, прямо скажем, жизнь. Но, право же, лучше скучная жизнь, чем веселая смерть. Поняли, кто с вами разговаривает? Ну как же: я же лежу в вашей левой ладони! Я – перила. Деревянные, уже высохшие и растрескавшиеся перила, по которым скользит ваша рука.  Я не знаю, что вы считаете живым, что мертвым… Одно скажу: если что-то убито, это не всегда означает, что оно мертво.

Поясню.

Когда меня, точнее то, из чего меня сделали, убивали, перепиливая ствол великолепного бука, частью которого, я, собственно, и являлось, я страдало. (Знаете что, мне как-то неудобно говорить о себе в среднем роде: «перила»…  Можно я воспользуюсь безграничными возможностями русского языка и назову себя вполне точным синонимом: поручень? Зато теперь легче разговаривать.) Будущее мне казалось ужасным, точнее, оно, как я тогда полагал, будучи  живым деревом, отсутствовало. Но, оказалось, что это не так.

Конечно, пока  мой предшествующий облик, называвшийся деревом, затем стволом и к которому я теперь отношусь как к своему родителю, почти полвека тому назад сваленный, валялся на склоне горы, в Реденском лесу,  опасность быть съеденным жучками, несомненно, имела место – и тогда мы с вами так и не поговорили бы. Впрочем, это лишь мои домыслы: кто знает, какова жизнь той трухи, в которую жучки превращают древесину?

Мой отец – гигант-красавец с гладкой, прочной корой, гордо, как венчальная свеча в храме,  возвышавшийся в свои полтораста лет на юго-восточном склоне крутого холма, был безжалостно подрублен и свален ради ничтожной, в сущности цели. Ветви частично сгорели в костре лесорубов, частично сгнили и стали прахом. Остававшийся некоторое время на старом месте пень со своей мощной и надёжной корневой системой, был выкорчеван и тоже сожжён, не успев хотя бы ведро воды нагреть: спалили просто так, летом, на пустыре...

А ведь люди это дерево не сажали. Бук вырос сам, без людской  помощи, проклюнувшись в виде маленького, слабенького росточка, который мог быть раздавлен копытом кабана или сгрызен мышами, но ему повезло, и он стал расти, шаг за шагом поднимая свою голову все выше и выше, укрепляя свой ствол, наращивая слой за слоем новое тело, в котором формировались все новые и новые ветви, дававшие жизнь миллионам листьев, поглощавшим благодатный свет солнца.

Деревья могут долго жить. Росточек, проклюнувшийся из букового орешка, ставший постепенно могучим буком, частью которого я являюсь, проклюнулся тогда, когда люди еще не знали не только радио и телевидения – не было известно многого: Фарадей был еще учеником переплетчика, Менделеев и не помышлял о своей таблице, Рэлей не объяснил, почему небо голубое, Суэцкий канал не был прорыт …

Вам показалось, что я слишком много знаю для истёртой сухой старой палки? Хм… Знали бы вы сколько людей опиралось об меня и сколько всякой всячины знали эти люди…  А мне нетрудно их знания в себя вбирать. К тому же, тут рядом школа. Знаменитая была школа… Но я вернусь к воспоминаниям о своем происхождении. Молодой побег возник на самом краю огромной страны, лишь недавно раздвинувшей свои границы на запад вплоть до реки, протекавшей совсем неподалеку. Предки же наши проживали свою жизнь в пределах другой, тоже огромной и великой страны, только считались ее самыми северными обитателями. Страны воевали друг с другом и большие куски земной поверхности – вместе со всем, что на ней, под ней, и над ней было – становились другой страной.

Наш край не так уж редко бывал полем вражды. Нет, дрались не собственно  за эту часть земли и леса, не за эти пруды и реки. Люди и сами не всегда знают – ради кого и чьих интересов убивают друг друга. Но им всё время нужно что-то, чего у них нет. Вот нам, деревьям, ничего сверх того, что дано от природы, не надо. Нет, конечно, нужен и дождь, и солнце – но это всё и так есть. А вот людям нужно то, чего «просто так» нет. Если б они ради этого убивали только друг друга – нам бы и печали не было. Но ведь они нас уничтожают. Вот, между прочим, на соседних холмах когда-то давно рос прекрасный буковый лес. Срубили подчистую, превратили в брёвна, сплавили по реке  чёрт-те куда, понастроили кораблей, которые потом подставили под пушечные ядра и спалили, позволив пеплу развеяться над волнами       морскими. Людей  при этом, конечно,  тоже  погибло  немеряно.

Разве это хорошо? Разве это правильно?

Моему отцу повезло. Хоть за полторы сотни лет  люди провели множество войн, непосредственно его могла коснуться лишь одна – последняя. Предыдущие проходили в стороне, а последняя – рядом. Но уж повезло так повезло: ни на дрова не срубили, ни на корабли, ни на блиндажи. И снаряд шальной не попал, и бомба рядом не бухнулась. Но и своей смертью помереть все равно шансов немного.  Не военные, так крестьяне  завалили бы для своих «мирных» целей: рамочку для фотографии смастерить, или спицу в колесе изготовить, или кровать покрепче сработать – для сна и интенсивного продолжения рода людского. Беда наша буковая – и достоинство – в твёрдости и красоте. Да, полы ещё они из нас делают в богатых домах. Но, по правде сказать, крестьяне сами по себе буковые деревья рубили мало. Они охотно ели буковые орешки, давили из них масло, а само дерево старались поберечь, или уж продать его подороже, когда наберет оно мощь и толщину.
Вот и мой родительский бук был перепилен и перетащен на лесопильню, с него содрали гладкую, великолепную фисташково-оливковую кору, оголённый ствол распилили на доски, бруски, горбыли и опилки.  Я стал бруском, и некоторое время лежал вместе с остальными брусками тут же, на лесопильне, в штабеле для просушки.
Жизнь уходила из меня с каждой каплей испаряющейся влаги. Моя плоть иссыхала,  ожесточалась, теряла аромат и способность втягивать и поднимать на высоту соки земли, превращаться в ветви и листья, видеть мир поверх других деревьев, предоставлять свою кору для бега белок, а развилки для птичьих гнёзд.

Я слышу – вы что-то напеваете? Это хорошо. Музыка – лучшее, что придумали люди. Точнее – единственное из всего, что они натворили, ради чего их можно терпеть. И не просто терпеть, а идти на некоторые жертвы. Я был бы, пожалуй, горд и счастлив, окажись я гитарным грифом или порожком,  поддерживающим струны. О, вы узнали бы, какие звуки поют в моей сердцевине: я знаю толк не только в птичьем пении, но и в изощренных мелодиях и ритмах, рожденных в человеческих головах и сердцах. Именно так: в  сердцах и головах. Сначала музыка в виде эмоции рождается в сердце, а затем уже с помощью головы, превращается конкретную технологию по воспроизведению родившихся звуков.
Раньше, помнится люди пели…  Потом они стали проходить мимо с радиоприемниками и магнитофонами и я с удовольствием прислушивался к веселым песенкам. А вот столбики, на которых я возлежу, они и вовсе из музыкальной семьи. Не все, правда, но некоторые точно. Потому что столбики, в основном,   сосновые, но, по ошибке, несколько столбиков – еловые. А ёлка, она, конечно, дерево самое музыкальное… Между прочим, все они приехали сюда из далеких северных краев: две тыщи километров! Пока ехали – столько всего наслушались… А сейчас слушать стало нечего: и не поют, и радио с собой не носят. В уши воткнули наушнички: – бум-ца, бум-ца, бум-ца, бум-ца… И всё! Такое может понравиться разве что железной лестнице: это напомнит ей обстановку при ее рождении: кузнечный цех и рев токарного станка.
Да, теперь я вас вспомнил. Постояли вы рядом, подержались за меня – и все восстановилось, как в документальном кино… Так это ваш батюшка делал здесь, в овражке, сначала земляные, потом каменные ступеньки? Точно? Ну, надо же… Вы знаете, там, конечно, уже всё размыло, но камни, которые сорок лет назад притащил ваш отец, ещё лежат в овраге. Там ведь раньше были вегетационные домики, велась научная работа… Давно уж ничего нет. Спрошу о главном: что стало с той длинноногой красавицей, с которой вы не раз и не два проходили мимо? Я хорошо помню, как многие молодые люди старались пропустить её вперед, когда она по утрам взлетала наверх в экстремальной мини-юбке! Юноши хватались за меня от переполнявших их чувств, поэтому я так много знаю об этом.  Помню, помню и ваши мысли и чувства… Что вы говорите? Я так рад за вас! Двое деток?  Неужели, простите меня, такие экстравагантные красавицы бывают хорошими матерями и жёнами?.. Как прекрасно, то что вы говорите… Это не поменяет, конечно, кардинальным образом, моё мнение о людях вообще, но, кое-что подкорректировать придётся…

Всё? Спустились? Удобно было? Да, ступеньки, конечно, почти сгнили… Впрочем, и мы тут со столбиками шатаемся нещадно. Не хочу быть дурным пророком, но мы можем рухнуть в любую минуту. И ремонтировать нас уже некому. Не стану говорить – незачем, но вот то, что некому – это точно. Боюсь, что мы встретились последний раз. Что делать… Я не первый и не последний, вместе с которым окончательно растворятся, разнесутся, разбегутся ничем уже не связанные друг с другом атомы, некогда бывшие таинственной основой, удерживающей своим невидимым скелетом огромный мир чувств, мыслей, судеб, надежд и разочарований. На прощание прошу вас: прикасаясь к любой невзрачной деревяшке, хоть иногда вспоминайте, что она была когда-то живым, красивым деревом, но стала невинной жертвой людской алчности, самонадеянности и безответственности. И ещё: ни мы, деревья, ни кустарники и травы, ни птицы, рыбы, звери и насекомые не появились на свет для удовлетворения всё возрастающих людских потребностей. Мы не для вас цветем и растем. Хорошо, что вы это поняли, но не грустите: хоть вы, люди, и чудовищны, но есть в вас, всё-таки, нечто, такое беззащитное…

Рука моя оторвалась от поручня и пошёл я дальше по тропинке, наклоняя голову под низко висящими ветвями американских клёнов, едва не роняя слёзки на теплую сухую землю. Идти-то надо! Надо, хоть жизнь и лишена смысла, хоть она глупа и суетна. Интересно, могли бы мы жить, не причиняя боли хотя бы друг другу?

2005