Река

РЕКА

Река времён в своём стремленьи?
Уносит все дела людей?
И топит в пропасти забвенья?
Народы, царства и царей.?
А если что и остаётся?
Чрез звуки лиры и трубы,?
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы.

Г.Р. Державин, 6 июля 1816,
за три дня до своей кончины.

– А почему её раньше так называли? –  спросил младший.
– Потому что она была большой, сильной рекой, –  ответил старший.
– А какой большой? Огромной?
– Да, огромной.
– А докуда?
– Ну, вон там, на той стороне, на холме был остров... Отсюда дотуда была вода, представляешь? Рышкановка была на острове. И вон тот холм с колокольней – тоже был островом. А с нашей стороны вода доходила почти до нас с тобой...

Два мальчика, два брата, один лет двенадцати, другой лет девяти сидели на траве склона  холма, вершину которого занимала старая церковь, окруженная каменной оградой, а у подножья холма вытекал родник. Этот родник почитался как святой источник, давший основание Городу.

Широкая и долгая долина простиралась перед холмом и солнце, уставшее раскалять все, что находилось в долине и окрест, спешило спрятаться куда-то за спину мальчишек,  и улечься на ночь в других долинах далеко за   городом...

– А как люди с острова на остров перебирались? На лодках?
– Угу... У них были большие лодки, выдолбленные из целых стволов огромных дубов. Тогда все вокруг было покрыто лесами, росло много дубов и буков.
– А рыба в реке была?
– Конечно была...   Много рыбы...
– А какая?
– Разная... Вкусная, большая... Жирная рыба...
– Кит, что ли?
– Да нет, не кит... Кит вообще не рыба, чтоб ты знал. А в реке водились сомы огромного размера. Они такого как ты могли запросто проглотить.
– А такого как ты?
– Ну, такого как я, наверное, нет...
– А расскажи про этих людей.
– Про каких людей?
– Ну, которые тут жили,  у большой реки.
– А что про них рассказать?
– Как они жили, какие у них были дома.
– Дома... Они строили такие укреплённые, типа маленьких крепостей... Там, короче, были землянки, накрытые  бревнами внакат, а вокруг –   частокол. Ну и в пещерах они жили.
– А где эти пещеры?
– А их потом засыпали... Но вообще-то они есть. И даже где-то тут, прямо под нами. Тут и подземелья должны быть и пещеры.

Потянуло дымком. Запах дыма от горящего дерева сперва был приятен. Но, видимо, во дворе дома рядом церковью, кто-то не просто развел костер, а решил при этом осмолить курицу... Этот запах мальчишки не любили, но ничего делать не стали, потому что знакомый неприятный запах терпеть приходилось часто:  все так делали – смолили ощипанных кур в своих дворах, разведя для этой цели меленький костерок из первых попавшихся щепок, палок и газет. Многие, однако, называли этот процесс не «осмолить», а «ошмалить».

– А куда река течет? В море?
– Угу... Все реки текут в море. Наша тоже, только сначала она, кажется, впадает в Днестр, а потом уже в море. Как раз на Бугазе и впадает.
– Как? Правда? – младший был ошеломлен! – А где она там впадает? Мы это видели?
– Сто раз! Ты лиман помнишь? С  мостом, по которому мы с тобой ходили... Ну, где  еще  пограничники стоят!
– Конечно, помню! А где же река впадает?
– Ну, ты даешь! Лиман –  это и есть река. Это и есть сам Днестр, который сначала образует большой Белгород-Днестровский лиман, а уже из лимана вода вытекает в море. Как раз под этим мостом вода и вытекает.

Младший задумался. Его захватила мысль о том, что вода, которая вот здесь, прямо перед ними тихо и медленно, почти незаметно течёт, в конце концов достигает Чёрного моря. И ичего для этого не надо делать: просто течет –  и притекает, куда надо...

Слева показался поезд. Сначала он послышался, а потом и показался.  Стук колес заполнил собой всю долину. Поезд был товарный, вперемешку шли коричневые дощатые вагоны, металлические красноватые «пульманы» с песком и гравием, открытые платформы с какими-то то ли пушками, то ли танками, затянутыми брезентом, за ними катились цистерны...

– Сорок четыре, сорок пять, сорок шесть, –  хором считали вагоны мальчишки, –  Сорок восемь!
– Прошлый раз было пятьдесят два, помнишь?
– Угу...
– А ты хотел бы на поезде уехать?
– Конечно... Только не на товарняке, –  ответил старший. –  Я  бы, первым делом, поехал на дизеле в Одессу.
– А я на Бугаз, –  подхватил младший.
– Ну, понятно, ты же Одессу не видел.
– А вот и видел!
– Где ты её видел? Тебя же тогда не взяли!
– А я видел... По телевизору...
– Не ври.
– Сам ты врешь! –  младший готов был заплакать.

Младший действительно в Одессе не был. Когда в прошлом году они с родителями отдыхали на Бугазе, папа взял старшего брата с собой в Одессу на целый день, а младший остался с мамой.  Это было не просто обидно. Это была не просто несправедливость. Это была внезапно возникшая между братьями пропасть, бездна, раскол. Что-то в жизни после этого сломалось, жизнь стала гораздо хуже прежнего. Если раньше омрачающим обстоятельством было лишь то, что по поводу некоторых семейных фотографий, где старший братик присутствовал, а младший нет, проговаривались ужасные в своей неотвратимой правде слова: «а тебя тогда ещё не было», то теперь к этой несправедливости добавилось нечто чудовищное: Одесса. Вот уже год старший, такой любимый, такой хороший брат, терзал младшего рассказами про Одессу. В основном, про порт и стоящие там корабли. Ну и про маяк, конечно. Младший никогда в жизни не видел ни одного маяка! Трудно было чувствовать себя полноценным человеком, не видав ни одного маяка в жизни.

– Да брось ты, кончай.. – старший обнял младшего за плечи. – В этом году мы обязательно поедем в Одессу. И к пушке подойдём, и в сам порт спустимся...

Младший дал себя обнять за плечи и даже приклонил голову к груди брата. Чуть-чуть, незаметно всхлипнув, он успокоился и спросил:

– А на толчок сходим?
– Конечно сходим. Купим  японские плавки.
– Лучше жевательную резинку... Или шариковую   ручку.
– Купим... Шариковую ручку я тоже хотел бы.
– А какие там ручки бывают?
– Да какие угодно! Там я видел одну, в которой было пятьдесят разных цветов. Да я же тебе рассказывал!
– Угу... Мне пятьдесят не надо, это, наверное, дорого. Лучше три цвета: синий, красный и зеленый.
– Понятно... Как у вашего Левы...
– И не только у Левы. У Милки тоже есть такая.

Солнце, наконец-то, избавилось от обязанности согревать и перегревать Город, теперь ему осталось только некоторое время освещать пути-дороги рассеянным вечерним светом, чтобы все успели добраться до своих домов, чтобы матери успели принести в дом еды и приготовить её, чтобы отцы, не слишком задерживаясь в мужских компаниях возле подвальчиков и успели поделать что-то по дому, чтобы детки, покрывшиеся за день потом и пылью, успели отмыться и чтобы все вместе смогли сесть за семейный ужин ещё засветло...

– Ну что, пойдём?
– Неохота... Давай ещё посидим?
– Нет, пора идти.
– А яблок по дороге нарвём?
– Попробуем...

И они пошли, и высокая полынь скрывала их от посторонних взоров, и солнце, приглушая свои лучи, погружало всё в сумерки, а серенькие рубашки из ткани «патриотик» маскировали мальчишек, и только светлые головки позволяли различить их во Вселенной... Но некому было за ними наблюдать.

***
Нам часто кажется, что нас никто не видит. На самом деле, повсюду много и внимательных, и случайных, и бесцельно блуждающих, и высматривающих глаз. Прежде всего, это, конечно, глаза птиц, животных, насекомых. Они следят за каждым нашим движением практически круглосуточно. Но и людей, глядящих в пространство, особенно в городах, тоже достаточно. И, мне думается, в этом есть величайшая ценность и великий смысл жизни: смотреть на мир!

Скамеечку у церковной ограды старик смастерил себе сам. Ему здесь было хорошо: можно облокотиться и на ограду и на яблоню, к тому же отсюда открывался вид на долину Реки. А в видах на речные долины старик знал толк: рожденный на Дунае, он всю свою долгую, запутанную жизнь, помнил величественное чувство, охватывавшее его детскую душу при виде огромного водного простора... Здесь, конечно, настоящей реки, просто не было: так, грязный ручей, про который говорят «курица вброд перейдёт». Но долина, свидетельствовала, что некогда, может тысячи, а, может и миллионы лет тому назад, здесь была-таки настоящая река.

Старика вполне устраивали картины прошлого взамен настоящего. И неважно: было это его собственное прошлое, или какое угодно иное. Он умел получать удовлетворение от любых мыслей и картин, приходящим ему в голову. Слушая двух мальчишек, сидевших в траве на склоне, старик вспомнил себя таким же... И ему стало приятно.  Ведь он тоже когда-то мечтал о собственном будущем, строил какие-то планы. Он, конечно, все свои планы не помнил, но точно мог сказать, что  среди них не было стремления стать в конце жизни сторожем при этой церкви. Но и сетовать на сию участь старик тоже не был склонен – и не из одного лишь чувства христианского смирения, но и потому, что жизнь неслась по таким ухабам, пролетала над такими пропастями, что сам факт дожития им до восьмидесяти с лишним лет был странной случайностью, заслуживающей благодарного признания.

За свою жизнь старик был подданным двух империй, одного королевства, а под конец жизни оказался гражданином Великой Страны. И все привалило как-то само собой, не потребовало слишком далеко отлучаться от родных мест, если не считать недобровольное знакомство с суровыми отдаленными  краями этой огромной Страны.... Почти всю его жизнь где-то рядом с ним шла какая-нибудь война, ему приходилось и воевать, и прятаться, и переходить линии фронтов, и попадать в плен, и возвращаться. В его жизни было три семьи, пятеро детей, но никого из них с ним теперь рядом не оказалось.  Он приехал в Город, когда ему уже пошел восьмой десяток, надеясь хоть как-то дожить оставшийся срок в местах, откуда некогда отправился искать счастья его дед, где говорили на языках, которые он знал, где он сам жил до последней войны и где надеялся найти кого-то из близких. Но ни жены, ни дочери не нашлось, остались лишь слухи, что уехали они еще во время войны и  следов не оставили. Так сказала соседка, которая вспомнила его, пустила пожить некоторое время,  а потом его приютила другая хорошая женщина, вдова. Господь был к нему милостив, а люди добры. Жилось старику теперь хорошо: была и пища, и кров, и люди, чтобы за ними наблюдать.

Среди людей, – а он видел многих людей, разных наций и религий, богатых и бедных, рыбаков и крестьян, попов и железнодорожников, умных и дураков, – большинство были нормальными и добрыми, если, конечно, правильно наладить отношения. А вот все на свете цари, императоры, президенты, полицейские и городовые – все до одного были конченными негодяями, очень злыми и жестокими людьми. Они простых людей ссорили, унижали и гнали друг друга убивать на войнах. А потом продолжали оставшихся в живых мучить в тюрьмах.  Отец Никифор говорит, что все это нам за грехи наши и  наших предков, что всякая власть от Бога, и Гитлер от Бога, и Антонеску, и Сталин...  И ещё он говорит, что если претерпеть все муки, не роптать на Господа, то душа спасётся. Старик точно  на Господа никогда не роптал. Тут и особенно вспоминать нечего: никогда и в мыслях не было, что Бог причастен к тому, например, что его забрали вместе со всеми на войну... Так что за свои отношения Богом старик не волновался, тем более, он теперь при храме и благодать очистительная всегда при нём. Да и новая власть ему, можно сказать, нравилась: вот уже сколько лет ни его, ни даже молодёжь не гонят на войну! Да и войны никакой нет. Вообще, как-то всё идет нормально. Есть работа, столько вообще всего нового появляется: радио, телевизор, Гагарин в космос вот полетел, дети вон какие растут... В Одессу мечтают поехать...

Старик бывал в Одессе, но больше его туда не тянуло. Ему вообще совершенно не хотелось ещё раз увидеть  места, в которых он бывал, жил, родился.  О них он мог вспоминать в любую минуту, а делать там нечего.  А уж мечтать о новых местах, в которых не был, например, в Париже, или Америке, и вовсе смешно. Нет на свете ничего такого, чего он не сможет увидеть прямо тут, сидя вот здесь, под оградой церкви, прислонясь к стволу старой, как и он сам яблони:  чайник, например, или небо с облаками, или не увидеть, но ясно представить себе, скажем, слона, или кита, про которого ребятишки говорили.

Кем они будут, эти братья? – Никому знать не дано. Разметет, быть может, судьба и их по свету, как разбрасывает она уже не одну сотню лет всех, кто начинает свой путь в мире этом. Но старик верил, что Справедливость не навсегда покинула этот край. Ведь была же она здесь, именно в этом месте, когда почти две сотни лет тому назад был прощён оболганный Мазараки, и поставил в благодарность этот храм во имя Покрова Божьей Матери? Так почему бы Ей не вернуться сюда и не быть справедливой по отношению к этим детям, не знавшим войны и людской ненависти, почему не подарить хоть одному – всего лишь одному! – поколению живущих на этой земле, жизнь без горя и злобы? Еще бы лет семьдесят покоя – и всё вокруг покрылось бы цветами, и птицы бы щебетали, и дети смеялись, и женщины пели, а мужчины... Мужчины улыбались бы, глядя и слушая, вкушая и вдыхая, сидя после работы у ворот своих домов...

– Пойдем, старик... Ты задремал, а стена к вечеру холодная. Спина болеть будет. Пойдем, я заму с курицы сделала и г?лубцы, – так сказала старуха, положив старику руку на плечо.
– Пойдем, – ответил старик. – Тут такие хорошие ребятишки сидели... Как было бы хорошо, если бы они тут всю свою жизнь прожили.

Небо театрально-сказочно темнело над Рышкановским холмом, над аэродромом мигали огни самолета, который то ли садился, то ли взлетал,  в долине зажглись огоньки, со станции доносились свистки и утробное хрюканье громкоговорителей, эхом разносившееся от Бубуечь, до Вистерничен, тихо по Земле текла невидимая Река, а над долиной летал Гагарин, а еще выше пребывали  Господь Бог Саваоф с ангелами и Архангелами и решали: что же дальше делать с этой землей.

Я – родина их предков,
Во мне их покой и твердь,
Я призову их обратно
До того, как нагрянет смерть.
Под их ногами в травах –
Волшебная песнь моя.
Вернутся они как чужие,
Останутся как сыновья.
В ветвях вековых деревьев,
Где простерлась отныне их власть,
Сплетаю им заклятье –
К моим ногам припасть.
Вечерний запах дыма
И запах дождя ночной
Часами, днями, годами
Колдуют над их душой –
Пусть поймут, что я существую
Тысячу лет подряд.
Я наполню познаньем их сердце,
Я наполню слезами их взгляд¹.

2010