Господин Раду Драгош

Господин Раду Драгош вышел со двора на улицу, прикрывшись глухой дощатой калиткой от двух соседок, которые целый день торчат у ворот, выставив перед собой табуретку с миской, наполненной семечками с утонувшим в них стаканом.

«Они думают, что занимаются коммерцией, – но кому, скажите мне, понадобится покупать семечки, если они и так есть у каждого? Разве что, приезжим, но приезжих теперь стало мало, да и до улицы Бернардацци им вряд ли дойти. Так что это никакая не коммерция, а самообман. Причем самообман вредный и разорительный: от нечего делать они съедают столько семечек, сколько не зарабатывают не только они, но и их мужья, не говоря уж о калориях».

Господин Драгош не любил их и специально, прикрывшись калиткой, свернул в сторону так, чтоб не надо было здороваться и выслушивать эти надоевшие «а как поживает мадам Драгош? Что-то давно ее не видно…». Или, еще хуже: начнут рассказывать всякие сплетни…

Лучше пройтись спокойно, с достоинством, не отвлекаясь на пустопорожние разговоры, – сегодня суббота, выходной день. Да, к тому же, солнечно и сухо. Господин Драгош надел светлые брюки и серый летний пиджак с коротким рукавом поверх кремовой трикотажной футболки «поло»: если станет жарко, пиджак можно снять, сложить подкладкой наружу и перекинуть через руку, а вид при этом останется приличный.

К ногам господина Драгоша подкатился мяч, упущенный играющими на мостовой детьми. Несмотря на возгласы: «Дяденька, пасните мячик!», господин Драгош молча, не оборачиваясь в сторону детей, перешагнул через мяч и продолжил свою субботнюю прогулку.

Пройдя по Бернардацци до Армянской, господин Драгош собрался ее пересечь, пройти еще немного и преодолеть шумную улицу Котовского, поскольку решил дойти сегодня до Озера и погулять вокруг него.

Нет ничего лучше прогулки вокруг Озера!

Во-первых, пока до него дойдешь, твой ум и твою душу успокаивает размеренный ритм кварталов верхней части Города, на тебя великолепными резными дверьми смотрят прекрасные особняки, из-за заборов к тебе тянутся ветви деревьев…

Когда же ты пересечешь Садовую, вспоминая бессмертное: «не пройти по Садовой в день цветения липы? – Нет, это не для меня!», и углубишься в самую необычную на свете улицу – Университетскую, на которой крыши домов слева находятся на одном уровне с порогами домов справа, ты уже почувствуешь приближение этого магического места: величественного ансамбля холмов, оврагов, воды и безбрежных далей, называемого Озером.

Но в этот день господину Драгошу не суждено было погулять по аллеям парка, окружавшего озеро.

На углу Армянской и Садовой словно именно его поджидал друг детства Вася Тимченко, бывший шофер, ныне спившийся. Вася стоял возле углового магазина, ожидая кого-нибудь, кто поможет ему собрать на первую бутылку. Увидев Раду, он замахал рукой и, как ему казалось, бодро и радостно поприветствовал:

– Буна диминяца, домнул Драгош!¹
– Привет, Вася, привет, – нехотя ответил господин Драгош, и продолжал двигаться вперед, пытаясь перейти Садовую, понимая, впрочем, что от расплаты не уйти.
– Что, брезгуешь старому другу руку подать? – не унимался Вася, – Да я шучу, шеф! Лучше, господин инженер, помоги пролетариату, пока он не стал могильщиком буржуазии.

Господин Драгош знал, что у него в кармане два лея, отдавать которые было жалко и антипедагогично, поэтому он подошел к газетному киоску, купил за пол лея газету, собираясь пол лея отдать Васе, а один лей оставить себе, но не тут-то было: опытный Вася мгновенно просчитал всю комбинацию:

– Спасибо, брат, как раз лея нам и не хватало! – с этими словами Вася сгреб монету с ладони Драгоша и, продолжая благодарить старого школьного товарища, чью доброту он никогда не забудет, поспешил к магазину, пытаясь перехватить спускающуюся со ступенек старушку, – Мадам Коган, разрешите вам помочь…

Господин Драгош вздохнул, свернул газету трубочкой и перешел на другую сторону улицы, оказавшись у входа на старинное Армянское кладбище.

Вход на кладбище был отмечен высокой каменной аркой, несоразмерной в своем великолепии с окружающими домишками и оградой, слева от которой торговали цветами, а справа сидел старик нищий, задремавший ненадолго, и поэтому пропустивший господина Драгоша без комментариев.
«Зайду-ка я на кладбище, – подумал господин Драгош, – давно я тут не был, а здесь так хорошо, так тихо. Посижу-ка я здесь, у центральных могил, а потом дальше пойду. Да и к могиле отца надо бы подойти…» С этими, или похожими на эти мыслями господин Драгош сел на садовую скамейку рядом с красивой могилой княгини Дадиани, умершей много более ста лет тому назад.

Перед ним была площадь, справа – церковь Всех Святых, слева – дорога, поворачивающая к входу на кладбище. На противоположной стороне площадки вплотную друг к другу теснились могилы наиболее знатных и богатых горожан, умерших в последние два века.
Раду Драгош, живя рядом с кладбищем всю жизнь, знал его, конечно, как свои пять пальцев. Во времена детства кладбище было местом их ребяческих забав и игр, им были доступны многочисленные дореволюционные склепы и часовни, лишившиеся присмотра из-за бесконечной череды войн и революций. Они еще застали не разграбленные могилы, они еще видели в гробах, вытащенных из ниш склепов, иссохшие трупы старух с нетленными длинными волосами и хорошо сохранившимися кружевами, их старшим товарищам еще доставались пуговицы с мундиров, золотые зубы, кольца…
Став постарше, они с друзьями ходили сюда просто так, чтоб распить бутылочку-другую вина. Все входы в склепы к тому времени уже забетонировали, или заварили сварочным аппаратом. Посетителей на кладбище было немного, хоронить на нем перестали. Только очень больших начальников иногда хоронили здесь, а простой народ хоронили на новом кладбище с поэтическим названием: «Дойна».
Впрочем, по религиозным праздникам, особенно на пасху, кладбище заполнялось основательно. Народ приходил семьями, на целый день. С собой приносили пасхальные куличи, яйца, вино. Убирали могилки, красили оградки, сажали цветы…

Вся алкашня города собиралась сюда, потому что наливали каждому.

«Сыночки, не проходите мимо, выпейте стаканчик за упокой души… Помяните мужа моего, – причитают старушки, протягивая маленький стограммовый граненый стаканчик, до краев наполненный красным вином, – а вот закусите, это хорошая, сырная пасха, яичко возьмите…»
Так встречали на каждых двух метрах, у каждой могилы. Пиршество продолжалось до самого вечера, доходило и до песнопений, вовсе, казалось бы, не приличествующих скорбному мероприятию, однако душа простого народа требовала, чего хотела, и получала это сполна. Души же умерших радовались, слетались по этим дням к своим могилкам, встречались с еще живущими родственниками, слушали их разговоры, знакомились с родившимися после их смерти потомками.
По окончании мероприятия на могилку ссыпались хлебные и пасхальные крошки, скорлупки от крашеных яиц, иногда оставляли и стакан с вином, и кусок пасхи. Не забывали и могилки соседей, на которые в этот раз не пришел никто.
И птицы тоже знали про этот день, и прилетали за своим угощением, собирая с могильных холмиков, оставленное для них, и окрестные собаки, и бомжи, и алкоголики, и нищие – все в этот день праздновали.

Господин Драгош вспоминал эти шумные дни, вспоминал, как единственный в нижней части кладбища деревянный туалет на два очка, разделенных стенкой, продырявленной, как решето, сотнями озабоченных ручонок, трещал по швам: очередь выстраивалась человек на пятьдесят. Как они мальчишками тоже выстаивали в этой очереди, имея единственную цель: вдруг повезет, и в соседнюю кабинку одновременно с тобой зайдет тетка, – тогда можно будет подсмотреть! А потом зайдет следующая, а потом еще, и еще… А очередь кричит: «Давай, выходи, хватит тебе там глазеть!»

Господин Драгош прикрыл глаза, предаваясь воспоминаниям…

– Вы позволите присесть рядом с вами? – спросил по-русски чистенький старичок, тщательно и точно выговаривая все буквы. На старичке был светлый пиджак и светлые брюки, почему-то заправленные в высокие хромовые, «офицерские» сапоги. В руках у него была длинная темно-вишневая трость с бронзовым набалдашником.
– Пофтим², пожалуйста, – ответил сразу на двух языках господин Драгош: по привычке, и чтоб не обижать собеседника.
– Уже конец октября, а теплынь летняя, – продолжил старичок, – как вы думаете, долго еще продержится?
– Кто ж его знает… Недельку, я думаю, еще будет тепло, а потом, все-таки, должно похолодать.
– Смотрите-ка, на платане листья не только не все опали, они даже не полностью пожелтели. Удивительная осень, – продолжал болтать старик, начиная надоедать господину Драгошу, поэтому он никак не ответил, и стал разворачивать газету.

Старичок, казалось, это понял и замолчал, откинувшись на спинку садовой скамейки. Идиллия продолжалась минут пять, покуда к ним не подошла старуха нищенка, ковылявшая в сторону церкви.

– Подайте, Христа ради… Дай вам Бог здоровья, и деткам вашим, и всем вашим близким, добра вам и удачи во всех делах, – запричитала она и по ее речи было ясно, что это занятие давно стало для нее привычным.

Господин Драгош продолжал читать газету, не обращая на нее внимания. Старуха не унималась:

– Богородица за вас молится, беду от вас отводит, врагов ваших побеждает, подайте копеечку… Милосерд будь, заповедал нам Господь Бог наш, – продолжала бормотать старуха, протягивая сухонькую, почти черную от времени и загара ручонку.

– «И что она пристала. Ведь у старика-то она явно не просит, весь этот спектакль для меня. Придется, видимо, дать, а то как-то неудобно…» – подумал господин Драгош и протянул старухе пол лея, – «многовато, но у меня других-то монеток нет».

– Спасибо тебе, Раду, – с поклоном ответила старуха, – живи сто лет и не жалей полтинничек для бабы Жени. Я за тебя Богу буду молиться, а сегодня день для тебя будет хороший.

Старуха поковыляла к церкви, а застывший, как высохший стручок фасоли, старичок неожиданно расшевелился:

– Так старуха вас знает? Вы, что, здесь часто бываете? У вас, должно быть, здесь кто-то похоронен? – затараторил он как типичный папарацци.
– Я просто рядом живу… Но я и сам не понимаю, откуда она меня знает… – неохотно начал отвечать Раду Драгош, – а здесь у меня похоронен отец и дед, и другие родственники есть…
– А матушка ваша на Дойне? – уточнил старичок.
– Да, а вы…
– Елисей Семенович, пенсионер, – перебивая его, представился старичок и протянул для рукопожатия ладонь, – в прошлом – юрисконсульт.
– Раду Драгош, инженер, – ответил господин Драгош, протягивая в знак знакомства руку.

Старик не просто пожал ладонь, но вцепился в нее, и долго не отпускал, продолжая говорить:

– Не удивляйтесь, люди довольно часто бывают весьма наблюдательны и проницательны, особенно нищие и цыгане. Наука отрицает наличие сверхъестественных способностей, а я, признаться, не просто верю в это, я сам неоднократно бывал свидетелем поразительных, неправдоподобных вещей. Вот, например, во время войны был случай, – Раду вежливо, но настойчиво все-таки вытянул свою ладонь из удивительно цепкого стариковского кулачка, – Я находился в госпитале в городишке под Владимиром. Название я помню, но это не имеет значения. Я уже начал поправляться, но с койки пока еще сойти не мог, а сиделкой у нас была замечательная русская женщина, знаете, такая настоящая русская баба, которая «в горящую избу войдет, и танк на ходу остановит». Звали ее Клавдия Петровна, но это не важно. Она потрясающе умела выхаживать раненых. При ней раны заживали быстрее, боль утихала – честное слово! Вы мне не верите?
– Вполне, почему же не верить – это вполне объяснимо…
– Но не об этом я хотел вам, господин Драгош, рассказать, – с жаром продолжал Елисей Семенович, – у Клавдии Петровны сын был на фронте, как и у всех собственно, в этом тоже ничего удивительного не было. Однажды произошло вот что. Клавдия Петровна не вышла на работу, что было явлением невероятным, невозможным. И дело даже не в дисциплине тех лет, просто она была очень добросовестным человеком. Поскольку жила она рядом с госпиталем, медсестры сбегали узнать, в чем дело и тут-то все и стали удивляться. У ней на квартире жила семья эвакуированных с Украины, и они сказали, что Клавдия Петровна ночью встала, оделась, ничего не сказала и ушла. Они решили, что ушла в госпиталь, – такое не раз бывало, и не волновались. Но в госпиталь она не приходила. Исчезла, значит. Городок маленький, человек не иголка, время военное, бдительность на высоте: вскоре выяснили, что ночью она была на станции и села в проходящий скорый из Москвы. Представляете?
– Угу, – поддержал разговор Драгош.
– Неделю все терялись в догадках, наконец, она вернулась. И вот тут, молодой человек, начинается самое интересное. Куда бы, вы думали, она ездила?
– ???
– А ездила она в Саратовскую губернию, в деревню Лошадиный Брод, в госпиталь, который организовали в местной школе. Как вы думаете, зачем ей понадобилось уехать за семьсот верст, потом сутки тащиться пешком по саратовской степи без пищи и воды?
– Не знаю, – вежливо ответил господин Драгош.
– К сыну, – почти закричал, вставая в оживлении, Елисей Семенович, – к собственному сыну! Он лежал в этом госпитале и уже почти умер. Она сама мне потом не один раз рассказывала, как ей приснился сон, в котором она увидела раненого сына, видела, как ему делают операцию, как стала развиваться гангрена, она увидела во сне всю дорогу, все вокзалы и поезда, на которых можно добраться, весь путь по степи до деревни Лошадиный Брод – все-все, в мельчайших подробностях. И она встала, оделась, взяла только документы и деньги и немедленно отправилась на станцию. Ну, как вам?
– Потрясающе, я, кажется, что-то подобное читал…
– Читал он! – возмущенно закричал старик, – Да она ни разу за всю жизнь из городка не выезжала, не то, что про Лошадиный Брод, она и про Саратов-то ничего никогда не слыхала. А добралась, и поспела вовремя: три дня от сына не отходила, а спасла и жизнь его, и ноги ему спасла. И он пришел в себя, и мать свою узнал, – тут губы старичка задрожали, и он заплакал, но закончил, – а она вернулась…
– Да, правильно говорят, что молитва матери со дна моря достанет, – чтоб хоть как-то прореагировать, сказал Драгош.
– Да тут не молитва, вы поймите, – снова начал воодушевляться старик, – это же мистическое ясновидение, это же вещий сон!
– Да, по другому и не скажешь…
– И что ваша наука по этому поводу может сказать? Ответьте, молодой человек: как это объяснить с научной точки зрения? – Елисей Семенович поправил очки и строго посмотрел на Драгоша.
– С научной, я думаю, никак. И вообще, моя специальность…
– Я все знаю про вашу специальность, можете мне не рассказывать: вы закончили энергетический факультет Кишиневского политехнического института в 1982 году, работаете в «Молдэнерго»… Да все я про вас знаю…

Старик снял очки, спрятал их в мягкий кожаный футляр и вспыхнул неожиданно острым взглядом черных молодых глаз.

– Ну и денек… – заговорил господин Драгош, – все меня сегодня знают, – ну ладно, нищая… Возможно, она меня тут видела, слышала, как ко мне кто-то обратился, вот и запомнила, но вы-то должны признаться, где мы с вами встречались.
– Хм, – усмехнулся старик, – в том то и дело, что никогда мы не встречались, но на свете существует ясновидение, о котором я вам толкую уже пол часа.
– Вы хотите сказать, что вы можете все узнавать о человеке?
– Именно так.
– Но как же вы это делаете?
– Ну, о методах и технологиях мы, возможно, когда-нибудь и поговорим, но не сейчас. Скажу только, что мне бывает достаточно взгляда, прикосновения, – Раду вспомнил странное рукопожатие и его передернуло, – чтобы вся информация о человеке стала мне доступна.
– М-да, верить этому трудно… Возможно, вы просто работали в Политехе, в отделе кадров, у вас хорошая память… А, может, вы у нас в системе работаете кадровиком?
– Нет-нет, милейший Раду, я нигде не работаю, и в вашем Политехе не работал. Да и информации у меня о вас куда как больше, чем может быть в распоряжении какого-то отдела кадров, или даже КГБ.
– Например?
– Ну, знаете… Спросите, для начала, что-нибудь невинное.
– Какую школу я закончил?
– Третью, вон она, из-за забора виднеется.
– Верно… Как звали мою классную руководительницу?
– Маргарита Сергеевна, учительница русского и литературы, – старичок вздохнул, – А посложнее что-нибудь можно? Сразу скажу: знаю все ваши оценки за все время учебы, всех учителей, всех учеников, знаю, что именно вы сломали стул, с которого свалился несчастный Самуил, а грех приписали другому… Сказать кому?
– Кому?
– Валерке Щеглову, но это не беда, это еще не грех… Я другие ваши грехи знаю…
– Какие же?
– А вот это-то и есть самое главное. Но вы не боитесь затрагивать эту тему?
– Ну, знаете ли, кто, как говориться, не без греха… Не думаю, что это интересно, перебирать мои ошибки и дурные поступки. Наверняка они были, но уж ничего особо предосудительного, тем более, преступного, я не совершал. И если вы ясно видите всю мою жизнь, подтвердите это, пожалуйста.
– К сожалению, подтвердить вашу невиновность не могу. Напротив… Я пришел, чтоб очистить, или забрать вашу душу.
– В каком смысле?

Старик повернулся боком, втянул голову в плечи и утвердился подбородком на тыльной стороне ладоней, покоящихся на набалдашнике трости и замолчал.

Порыв ветра закрутил сухие листья на асфальте, потащил их от входа в сторону церкви, поднимая пыль так, что пришлось отвернуться и зажмурится. Когда ветер утих и Раду, наклонив голову, осторожно снова открыл глаза, он увидел сапоги старика, стоящего прямо перед ним.

– Вспомни, Раду, свою учебу в институте, вспомни все, начиная с первого дня, вспомни людей, которые учились с тобой! Говори, называй имена! – сильным, властным голосом проговорил старик.

Ему хотелось возмутиться, послать этого Елисея Семеновича к черту, но Раду внезапно охватил страх, и он не мог сказать ни слова, и от этого становилось все страшнее и страшнее. «Черт бы его побрал, что ему от меня надо! Нет, сейчас я все-таки скажу ему», – подумал господин Драгош и перевел взгляд с сапог старикашки на его лицо.

Старик стоял прямо, гордо подняв голову, и ветер развевал его длинные седые волосы, а ноги были раздвинуты на ширину шага, при этом, как римский легионер опирается на рукоять меча, старик опирался на свою длинную трость. Он, казалось, помолодел, стал выше ростом, но, главное, взор его пылал, из глаз струилась стальная воля, не подчиниться которой было невозможно.

– Имена, говори имена! Я тебе напоминаю список твоей группы: Ангелов Петр, Антонова Раиса, Бужор Галина, Буюкли Аурел – продолжай!
– Григорьев Саша, Гринберг Элла, – как во сне, чужим голосом начал говорить Раду, – Деркауцан Валерий, Драгош Раду, Думитраш Марчелла, Ермаков Валентин…

Он осознавал, что подчиняется чужой воле, но постепенно, проговаривая список группы, который при других обстоятельствах он ни за что бы не смог вспомнить, Раду увлекся и стал чувствовать даже некоторое облегчение и заинтересованность от того, что ему удается все вспомнить и никого не забыть. Так он дошел до конца, назвав все двадцать пять фамилий.

– С кем ты дружил на первых курсах?
– С Валеркой Деркауцаном и Олегом Ковалем.
– Как вы подружились?
– Это произошло как-то сразу, с первых дней. Когда нас отправили в колхоз на уборку винограда.
– Где вы были на уборке винограда?
– В Вулканештском районе, колхоз «Бируинца», село Кымпу-Маре.
– Между вами были стычки?
– Нет, не было.
– Неправда! – загремел голос старика, – говори мне только правду!
– Я не помню…
– Вспомни, вспомни все, вспомни столовую, где вы завтракали и ужинали…
– Помню… Мы жили в тракторной бригаде… Там была столовая… Мы там и спали…
– Там вся группа была?
– Да, вся, то есть, нет… Девочки были в другом месте, в самом селе…
– Вы к ним ходили в гости?
– Да, конечно…
– Кто тебе нравился?
– Зачем об этом говорить?..
– Отвечай! Это очень важно! Говори, или я сам назову ее имя!
– Света, Света Кузнецова.
– Она тебе нравилась?
– Да, очень…
– А ты ей?

Тракторная бригада стояла на небольшом возвышении, откуда хорошо были видны виноградники, тянувшиеся до самого горизонта. За первым холмом налево был небольшой яблоневый сад, разбитый вдоль шоссе, а через дорогу – село Кымпу-Маре, типичное село юга Бессарабии. Поскольку оно располагалось с одной стороны дороги, его центр также примыкал к шоссе. Центром являлся пустырь, вокруг которого стояли: универмаг, книжный магазин «Луминица», клуб, столовая и что-то еще, относящееся к административным органам. Мощеных, тем более асфальтированных дорог в селе не было, а были разбитые, заезженные улочки и проулки, с беспорядочно разбросанными колеями, буграми и ямами, образующимися во время дождей от езды по глинистой почве на телегах и тракторах. В сухую погоду все это скульптурное многообразие становится твердым, как камень. Дома огорожены плетеными заборами, редко у кого каменными. И плетни, и заборы забрызганы засохшей грязью, а вот ворота и колодцы просто поражают своим великолепием и чистотой. Ворота у всех металлические, с узорами, раскрашенные разноцветными красками, а об украшении колодцев надо просто писать диссертацию. Каждый колодец имел высокую крышу, невероятные в своей сложности узоры из кровельного железа украшают ее, флюгер в виде петуха венчает высокий шпиль, а само ограждение колодца из бетонного кольца стоит на ухоженном и зацементированном окружении, со скамейками и каменной ванной, откуда могут пить животные.
Да, таким колодцам, где хочешь, позавидуют!

 А вода, которую приходится брать с глубины тридцать, а то и пятьдесят метров, вкусна и целебна, но жители пьют ее редко, ибо, как гласит молдавская пословица «лошади пьют воду, а человек должен пить вино».

Что и делают все, а особенно ретиво студенты, присланные на сельхозработы.

В клубе каждый вечер устраивались танцы под магнитофон. Сюда сходилась и агрессивно настроенная местная молодежь, искренне желающая набить морды «этим городским». Но просто так морды бить не принято, – нужен повод, и его начинали искать с первого дня. Танцы для этого предоставляли самые лучшие возможности: можно подраться из-за девушки!

– Ты нравился ей, или нет? Говори!
– Нет, я ей не нравился! – закричал Раду.
– Ты уверен?
– Да! Да! Да! Оставь меня! Какое тебе до этого дело?!
– Иди, иди за мной до конца? Вспоминай! Это необходимо, это надо сделать именно сейчас! Почему ты уверен, что ты ей не нравился? Она тебя отвергла?
– Да, так было…
– Рассказывай, рассказывай! Вспоминай!

Он очень хотел пригласить ее на танец, но боялся. Боялся отказа, боялся того, что товарищи начнут поддразнивать. О-о-о, как это стыдно, быть неудачником, как это страшно, если тебе откажет девушка…
А Кузнецова – господи, какая же она красивая!
Дотрагиваться до нее, целовать… Раздеть ее, увидеть ее обнаженной…

***
– Вы танцуете, молодой человек?

Раду увидел перед собой смеющееся лицо толстушки Иры.

– Да, конечно, – ответил Раду и обнял ее за талию правой рукой, подхватив левой рукой ее за локоть.
– А я смотрю, стоит одинокий, несчастный Раду… Дай думаю, осчастливлю, – засмеялась Ира.
– Спасибо, спасибо тебе, а то я совсем как-то забыл про танцы.
– А зачем же ты сюда пришел? – продолжала флирт Ира
– Ну да, конечно…

Так и продолжалась их болтовня ни о чем, но уже стало легче. На следующий танец Раду, осмелев, пригласил Марчеллу, потом еще кого-то, наконец, он как бы случайно оказался возле Светы Кузнецовой, пригласил ее, и она согласилась.
О чем они говорили во время первого танца? – Да так, ни о чем, несли всякую чепуху…

– Она отвергла меня…
– Рассказывай!

После танцев, пока еще обошедшихся без драки, все пошли провожать девушек до общежития. Кто-то уже разбился на пары, но большинство шло общей гурьбой. Раду старался держаться возле Светы, и она была не против. Правда рядом всегда была ее подруга Раиска и кто-нибудь из парней.
Раду сначала говорил об автомобилях, потом о мотоциклах, потом о типах двигателей… Она терпеливо слушала.
На третий день он не сразу отпустил Светку в общежитие, а предложил пройтись еще немного. Так они впервые оказались вдвоем…
Шли по винограднику, по широкой дороге между делянками, а вокруг было уже темно, едва различались в темноте белые столбики шпалер, и только звуки со стороны села помогали ориентироваться.
Неожиданно для Светки Раду заговорил о музыке, проявляя глубокие познания: он знал названия множества ансамблей, имена музыкантов, мог назвать все популярные альбомы… Дошло до того, что он кое-что даже стал напевать, и Свете это нравилось, и он это чувствовал.
Они поцеловались стоя возле углового бетонного столбика. Раду попытался забраться рукой под юбку, но получил отпор и странную характеристику: «А ты, оказывается, порнографист…»
Обратно они шли уже в обнимку и еще несколько раз целовались.
А на следующий день его послали в Город: одни документы надо было отвезти, другие привезти. При других обстоятельствах такое поручение Раду посчитал бы высшей наградой: побыть дома, отмыться, отъестся, отоспаться… А теперь ради этого пришлось расставаться со Светой! Но он, конечно, поехал, и на третий день к вечеру вернулся, как раз к танцам.
На нем была новая, чистая рубашка, которую он специально взял из Города, а в кармане плитка шоколада, которого в Кымпу-Маре не купишь. Танцы уже начались, но Светки пока еще не было. Раду болтал с друзьями, рассказывая им о Городе, словно о чем-то далеком, давно всеми покинутом. Потом и Света с Раиской пришли. Раду пригласил ее на танец, сразу прильнув к ней всем телом. Танец был медленный и длинный, они медленно покачивались, и о чем-то болтали, Раду закрыл глаза и был счастлив…
Вдруг Света слегка напряглась и отодвинулась от него. Раду открыл глаза, поймал ее взгляд в сторону и увидел, что она смотрит на Олега, сидевшего на подоконнике.

– А вот и Олежка пришел, – сказал Раду, и тут танец закончился. Он проводил Свету к подругам, а сам подошел к Олегу.
– Как там Город, еще не украли? – спросил Олег.
– Стоит, кому он нужен, – в тон ответил Раду, собираясь еще раз для опоздавшего Олега повторить рассказ о своих впечатлениях, но Олег неожиданно, глядя поверх его головы, соскочил с подоконника и направился в центр зала. Раду обернулся и обмер: ему навстречу шла Светка, они встретились, обнялись и стали танцевать.

Потом Раду напился и заснул под деревом в яблоневом саду, ночью проснулся и пошел к общежитию девочек, но, подходя к общежитию, заметил на скамейке возле колодца Олега со Светкой. Они целовались и обнимались. Причем объятия их были такими, о которых Раду и мечтать не мог.

***
– Как она тебя отвергла, говори, вспоминай!
– Я говорил ей, что люблю ее, говорил, что она сама меня выбрала, что так нельзя…
– А она?
– А она сказала, что я не мужчина, что Олег умнее, талантливее, что ей с ним интереснее, и чтоб я к ней больше не приставал.
– А потом?
– Потом они встречались до самого четвертого курса, собирались пожениться.
– А что было потом?
– Потом он бросил институт, точнее, его отчислили…
– Как отчислили, рассказывай!
– Какая разница, я не понимаю?
– Вот он, твой страх! Давай же, вспоминай все, вспоминай все, иначе ты погибнешь немедленно!
– Ну, он там натворил что-то, точнее, он много пропускал занятий, перестал ходить на эти, на комсомольские собрания…
– Почему он стал много пропускать?
– Я не знаю…
– Знаешь, знаешь… Говори!
– У него умер отец, и ему приходилось подрабатывать.
– Дальше!
– Что дальше?
– Говори, как его отчислили!
– Ну, это было в комитете комсомола, он там секретарю что-то наговорил, сказал, что плевать он хотел на этот комсомол и все такое…
– Дальше!
– Потом было собрание группы, и его исключили из комсомола, а потом и из института.
– А твоя роль?
– Какая моя роль? Там было голосование, и все.
– Но ты голосовал за что? Говори правду!
– Да, я тоже голосовал за исключение, но и другие так голосовали!
– Нет, именно твой голос решил исход дела: вспоминай!
– Да, сначала, когда я болел, проголосовали поровну: двенадцать за, двенадцать против, поэтому было назначено повторное собрание, на него пришел секретарь, голосование сделали тайным…
– Дальше!
– Да, да, да! Его исключили из комсомола, а потом и из института.
– Почему ты так сделал?
– Не я один так думал.
– Отвечай, Раду Драгош, почему именно ты так поступил, – другие сами за себя ответят! Мотивы, назови свои мотивы!
– Я ненавидел его, я ревновал, я мечтал о мести, я хотел, чтоб он исчез!
– Дальше!
– Что – дальше? Дальше – все, я его больше не видел.
– А Света?
– Света перестала со мной разговаривать.
– А Олег?
– Его забрали в армию…
– Дальше!
– Кажется, в Афганистан…
– Ты знаешь! Ты все знаешь, говори!
– Да, в Афганистан! Да, он там погиб…

Раду разрыдался, разрыдался как ребенок, содрогаясь всем телом, задыхаясь от нехватки воздуха, рыдал долго и громко, не беспокоясь о том, что это увидят посторонние, не стараясь остановиться, рыдал, пока рыдания сами по себе не стали утихать…

– Все, ты освободил и очистил свою душу, так знай же и последнее: сегодня ты подал милостыню его несчастной матери! Живи, Раду, и помни, помни, что каждый твой шаг, это шаг по чужой судьбе, по чужой жизни. А жизнь – штука очень хрупкая…

Вороны, каркая, начали размещаться на ночлег, занимая самые лучшие места на вершинах старых тополей. Тихонько ударил церковный колокол, и старушки потянулись к выходу. Вечерело.

– Мужчина, вам плохо?

Раду открыл глаза. Уже темнело, он все еще сидел на кладбище, точнее полулежал на скамейке, свесив ноги на землю. Перед ним стояла нищенка.

– Мужчина, вам плохо? Вам помочь? Уже поздно, вам домой пора, да и кладбище скоро закроют.
– Да? Спасибо, баба Женя, спасибо… Я, кажется, задремал, – заговорил Раду, поднимаясь, – как же это я?
– Ничего, ничего, сон тоже Господь дает, сон нам во благо… А на кладбище уснуть и вовсе примета хорошая: долго жить будешь, а печали твои, значит, ушли, – запричитала старуха, – только я не баба Женя, я баба Таня. Доамне, милуеште³…
– А старичок-то где? – спросил Раду.
– Который старичок? – переспросила нищенка.
– Ну, вот тот, что тут со мной сидел, разговаривал… Такой – с палкой, в сапогах…
– Я уж и не помню, миленький, я ведь у церкви сижу, на паперти мое местечко… Много сегодня народу приходило, всех и не упомнишь… А милостыня сегодня хорошая, да погода…
– Утром, я вот тут сидел со старичком, баба Женя еще подошла, я ей полтинничек дал.
– Прости ее, сынок… Спасибо тебе за нее, Бога за тебя молить будем, и тебе, и деткам твоим, чтоб у всех было здоровье, богатство… – привычно запричитала нищая.

На кладбище было уже почти совсем темно, только дорога от ворот до церкви освещалась фонарями.
Раду встал, поправил пиджак, отряхнулся, оглянулся по сторонам…
За высоким надгробьем над могилой «кружка Петрашевского», что-то, или кто-то мелькнул, стало жутко и зябко…
Раду поспешил за ковылявшими старухами, обогнал их и торопливо вышел на освещенную Садовую, пересек ее, спустился на Бернардацци и вскоре подошел к своим воротам и своим соседкам, продолжавшим «торговать».

– Здравствуйте, мои дорогие соседушки, здравствуйте мои хорошие, – сказал Раду, а слезы уже наполнили глаза, отчего и калитка, и дорожка во дворе расплывались, но по этой дорожке, на которой он когда-то давно учился делать первые в жизни шаги, он сможет пройти и в полной темноте…