Прозопоэзия

Эссе из книги «Галактический еврей»

Я не знаю – часто  ли так делают: сопроводить собственные стихи собственной же прозой, вызванной к жизни конкретным стишком? «Настоящие»  поэты, наверное,  сочтут подобное некой нелепицей: стихи должны говорить сами за себя, поэзия – это особый, полноценный  язык, сродни языку музыки. Если стихи надо растолковывать – это плохие стихи и т.д.  Спорить не буду, потому что я ненастоящий поэт. Я – прозаик, и мои стихи, это стихи прозаика. Я это и поэзией стараюсь не называть, говорю: не-проза. Или вот слово придумал: прозопоэзия. Не сомневаюсь, впрочем, что это слово много раз «придумывали» до меня.

Настоящие поэты, как мне всегда казалось, начинают чувствовать тягу к поэтическому творчеству с самого раннего возраста (сразу вспоминается цветаевское:  «моим стихам, написанным так рано…»). Одни при этом пишут тайно, долгое время стесняясь показать кому-либо свои рифмованные строчки, другие, наоборот, лезут ко всем – знакомым и незнакомым – с чтением своих виршей. У меня ничего подобного не было ни в детстве, ни в юности. Ну, ни малейших поползновений изложить что-либо в поэтической форме. Поэтому в отсутствии у меня поэтического дара я был уверен как в чем-то очевидном. Вообще интереса к поэзии я, как мне казалось, особого не испытывал. Хотя... Наверное, не совсем так.
Дело в том, что я умел хорошо читать стихи вслух. Бог дал мне приятный, по мнению окружающих, и  звучный голос, а также отменную дикцию. Меня можно было не учить сценической речи, а сразу выпускать на сцену. Что и было замечено с самых младших классов школы. Не только неизменные пятерки за все заданные к учению наизусть стихотворения, но и участие в вечерах школьной самодеятельности были мне обеспечены и в школе, и в ВУЗе и даже после окончания университета.
Особенно мне удавались громогласные патриотические стихи. Маяковский, например, или Евтушенко. Большим успехом, помнится,  пользовался в моем исполнении монолог «Братской ГЭС» из одноименной поэмы. Там Братская ГЭС, обретя дар поэтической речи, обращается к Египетской пирамиде: «Пирамида, я дочь России, непонятной тебе земли, её с детства плетьми крестили, на клочки разрывали, жгли. Её душу топтали, топтали…» Ну и так далее. То, что все это полнейшая конъюнктурная белиберда,  я тогда не понимал. Мне всё это нравилось и наивно казалось, что поэтический дар – таинство, и что тот, у кого он есть – просто не может не писать. Этот дар сам настойчиво потребует от человека: садись и пиши стихи. И противиться этому будет невозможно. Я так искренне считал, а, в глубине души и сейчас не полностью разуверился.  В частности, поэтому и не считаю себя «настоящим» поэтом: я вполне могу стихов не писать. У меня не выработалась непреодолимая  потребность излагать что-либо в ритмически организованной форме. «Преодолимая потребность» порой возникает,  и я себе не отказываю в удовольствии сочинить «что-нибудь поэтическое». Я давно заметил, что, баловства ради,  я довольно легко складываю в рифмованные и ритмизированные строки самые разные побасенки: эпиграммы, эпитафии и тому подобное. Никакого значения я этому не придавал, понимая, что между ритмом, рифмой и поэзией есть нечто неуловимое: поэтическое видение мира. Высокая поэзия облекается в строгую форму, но несет в себе эмоциональный заряд намного превосходящий смысловые возможности сказанного. Эта тайна доступна немногим.
Однако, как говорил Чехов начинающему молодому писателю, «есть собаки большие и есть собаки маленькие; и маленькие собаки не должны стесняться того, что они не большие…».  Восприняв это как руководство к действию, приглашаю читателя  в путешествие по моим рифмованным в разное время строчкам, которые автор понаглее назвал бы «своим поэтическим миром».
Вспоминая шестидесятые, когда, возможно,  формировались мои поэтические вкусы, да и многие другие ценности,  надо сказать, что поэзия, по крайней мере, разговоры о ней,  пронизывали всю жизнь. И для этого не надо было специально интересоваться стихами – они звучали ото всюду, а имена Вознесенский-Евтушенко-Рождествен-ский-Окуджава знал каждый. Они звучали из радиоточек, с черно-белых экранов телевизоров, да и в большом кинематографе они сами и их песни  уже появились. Кроме, возможно,  Окуджавы: с экранов и по радио он зазвучал позднее, а в те времена он существовал в магнитофонных лентах, которые мы переписывали друг у друга. Качество десятой или двадцатой перезаписи  было столь низким, что слова разбирались с трудом. Может быть, по этой причине я полюбил творчество Окуджавы, не вникая в смысл его текстов: мне вполне хватало мелодии и манеры  исполнения. А  главное – его песенки было легко и приятно напевать самому, в компании друзей. Пение песенок под гитару было очень важным элементом молодежной  культуры тех лет. Наряду с Окуджавой пели и Визбора, и Кукина, и Клячкина, и Городницкого, и Анчарова… Ну, и Высоцкого, конечно. Я освоил четыре заветных аккорда: ля-минор, ре-минор, ми-минор и до-мажор и смело ринулся в мир музицирования. Мой репертуар составляли, в основном, блатные песенки: «Таганка», «Когда с тобой мы встретились», «По пыльной дороге», городские романсы типа «Москва золотоглавая» и «Утомленное солнце»,  пел я и упомянутых «бардов», хотя тогда их так ещё не называли. Но вот попыток сочинить свою песенку – в отличие от многих моих приятелей – у меня не было. Я как-то сразу начал со строгих поэтических форм.
Одни из самых ранних стихотворных опытов, которые сохранились в моем архиве, относятся к концу семидесятых годов. Я в то время учился в аспирантуре Института прикладной физики Академии наук Молдавской ССР. Об этом ярком периоде жизни мною написана повесть «А фост одатэ…», в которой приведены мои поэтические опусы и шутки тех лет.  Хорошо помню, как под влиянием «Венка сонетов» Владимира Солоухина, я попытался сочинить хотя бы один сонет.  Форму сонета я пытался постигнуть  из описания Солоухина, из энциклопедического словаря и из чтения самих сонетов.
Получилось вот что:

Вот, чёрт возьми! Неужто я попался,
И стану сочинять классический сонет?
Долгонько же за мной недуг сей гнался,
Хотя мне, в сущности, не так уж много лет.

Второй катрен составить много проще,
Коль скоро опыт рифмоплетства накопил.
Прочту его друзьям в «Дубовой роще»…
Смотри-ка! Пол сонета  я уже слепил!

Возьмёмся за терцины. Что за чудо?
Строку к строке я приложил не худо!
А, может, стоит призадуматься всерьёз?

А, может, я таким тогда поэтом буду,
Что, не скрываясь, я смогу предаться блуду…
О, Боже! Подтверди сей радужный прогноз!

Мда… Очевидно, что молодого автора вела случайная рифма – что бывает, впрочем,  не только у молодых  авторов, как подметил тот же Солоухин, сформулировав им открытый «закон двух вторых строк». Явно за уши притянута предпоследняя строка, выдуманная из-за прямолинейной рифмы «буду – блуду». Но, одновременно, эта смысловая неожиданность придает и некую свежесть, приоткрывая убогость духовного и морального  облика автора.
«Венок сонетов» Солоухина вообще запомнился мне многим. Не только филигранной работой мастера: «Венок сонетов – давняя мечта,// Вершина формы, строгой и чеканной.// Когда невыносима суета,// К тебе я обращаюсь в день туманный…» и так далее, но и сопроводительным текстом. На всю жизнь мне запомнилась высказанная там мысль: «…в пределах своей профессии нужно уметь решать любую задачу». И еще запомнилось, как Солоухин отмечает, что в уже написанном «Венке сонетов» чуткое ухо Павла Антокольского уловило сбой ритма в третьей строке: по строгому канону она должна быть пятистопной, а получилась шестистопной!  Солоухин решил этот дефект не исправлять, поставив общее смысловое и эмоциональное значение выше безупречности формы.
В  том, что я тоже попытался – и написал! – венок сонетов – я признался в упомянутой повести воспоминаний. Эта галиматья опубликована и возвращаться к ней более не следует. Её воспроизведение  в печати оправдано лишь в контексте воспоминаний.  Много позднее я, работая советником министра,  сочинил ещё и вот такой «Сонет, написанный в  ожидании всё время занятого телефона 250–04–64 Министерства промышленности, науки и технологий»:


Минпром как улей не гудит,
Он тихо, но надежно, пашет.
Его забвенье не страшит:
Фоменко всё, что надо – скажет!
Борисов вмиг переведёт –
Чтоб мир узнал о тех вершинах
Что наш измученный народ
На радость всяким атлантистам
Достиг, оставшись сердцем чистым.
И на пустеющих равнинах
Сквозь мегалиты промгигантов -
Свидетелей труда атлантов -
Ковыль и кашка прорастут,
Потом снега их заметут…


Пояснения: упомянутые в тексте граждане  –   сотрудники Министерства.
Сонеты я, время от времени,  писал и впредь, некоторые включены в этот сборник.

Возвращаясь ко временам первых поэтических опытов, не вошедших в ту давнюю повесть, приведу здесь попытку пародийной стилизации.  В те годы поэтическая пародия была невероятно популярна, благодаря телевизионной славе поэта-пародиста Александра Иванова. До сих пор, кажется, не утратила известности его смешная пародия   «В худой  котомк поклав  ржаное хлебо, я ухожу туда, где птичий звон. Я вижу над собою синий небо, косматый облак и высокий крон…». Поводом послужили строки поэта Валентина Сидорова «Косматый облак надо мной кочует, и ввысь уходят светлые стволы…».  Наверное, многие в стране пытались подражать Иванову, обыгрывая чьи-то неудачные слова и строки. Я же взялся за иную задачу: не пародировать, а стилизовать. Эта игра хорошо удается в музыке: берется известная музыкальная тема и исполняется в различной стилистике: как её мог бы исполнить Шопен, как – Прокофьев и т.д.

Я взял в качестве известной темы бессмертные строки Агнии Барто: «Наша Таня громко плачет,// Уронила в речку мячик...» и т.д. И попытался изложить эту историю в стиле народно-блатной, или тюремно-воровской песенки. Вот что получилось:

Течет река широкая
Вдоль берега высокого
А над обрывом девочка
Вопит, что было сил:

Упал с обрыва миленький,
Упал, и не воротится,
Несёт вода холодная,
Её красивый мяч.

Я говорю ей: «Милая,
Не мучь себя ты попусту,
Пройдут года, забудется
Поступок роковой.

Не стоит он, замызганный,
Твоей любови искренней,
Не говоря о денежной
Вопроса стороне».

Я говорю ей: «Милая,
Не плачь, хоть жалко мячика,
Ты повстречаешь мальчика,
Он лучше, чем твой мяч.

Да, мяч в воде не тонет,
Никто его не гонит,
Не может он засыпаться,
Ему не страшен мент.

Зато он сам проколется
Порвется и завалится,
Пойдет ко дну – пить дать! –
Век воли не видать!

А мальчик, хоть и в зоне,
Никто его не тронет,
Поскольку он «в законе»,
А в рукаве стилет…


Стишок на этом обрывается.

Прошло более тридцати лет… Что я могу и хочу сказать об этом опыте?  Стилистка «блатная» передана. То есть автор (о самом себе 30-летней давности, мне кажется, можно уже говорить в третьем лице) с поставленной задачей справился. Чувствуется подражание подобным сочинениям Высоцкого и, пожалуй, даже слышится его манера хрипло-надрывного исполнения.

Помню, что я пытался составить несколько подобных стилизаций, но сохранился лишь один фрагмент стилизации под Андрея  Вознесенского:

Я – видел!
         Я – слышал
                           плачь:
                                       Мяч!
 О, Татьяна!
                  О, бездна  таланта!
Во мне сила
                  сотен тысяч Атлантов,
Во мгле пыли
                      пили
                           соки
                                сто грандов,
А мяч?  –
               Каучука слеза –
                                           вскачь!


Бред полный, то есть, в этом отношении стилизация «под Вознесенского» удалась.  Ритмически, пожалуй, стилистика тоже угадана. Но вот качество и оригинальность рифм у объекта стилизации, все-таки,  повыше будут. Андрей Вознесенский – рифмовальный автомат высочайшего класса.  Но и молодому начинающему автору Сергею Белкину, которому еще нет и тридцати (смешное оправдание: Лермонтов до этого возраста вообще не дожил!), стоит отдать должное: чутьё проявил.

Были попытки уже в зрелом возрасте, все-таки,  сочинить и свою «авторскую», «бардовскую» песню. Вот пример эдакой классической блатной романтики: парнишку осудили и везут в поезде «куда-то»…

Поезд, поезд, для кого-то
Это просто стук колес,
А меня он отчего-то
В даль таёжную увез.

Что там будет – неизвестно,
Но что было, – знаю я  –
Было сделано нечестно! 
Такова судьба моя…

Припев:

Время, время, поскорее,
Простучи, промчись и сгинь,
Я немного постарею,
Но верни мне эту синь,

Это море, эти звёзды,
Этих улиц фонари,
В эти сладостные грёзы
Поскорей меня верни.

Поезд, поезд, ты не только
Перестук колёс и рельс,
Ты ответь мне лучше сколько
Грусть-печаль мою терпеть?

Припев: Время, время, и т.д.

Кажется, это мой единственный опыт песенного творчества. А жаль… Умел бы сочинять что-то вроде «Ах вернисаж, ах вернисаж, какой портрет, какой пейзаж» – мне бы цена была: был бы богат и популярен. А так – мне цены нет…