Часть IV

Горестный 1920-й

В январе 1920 года был напечатан в газетах и расклеен по всему городу приказ следующего содержания.
По гарнизону города Мариуполя:
1. Довожу до сведения граждан города Мариуполя.
Вчера, 4 января нов. ст. доблестными красными войсками занят г. Мариуполь. Призываю всех граждан к сохранению спокойствия и гражданского порядка.
2. Объявляю свободную торговлю.
3.Всем местным электро-театрам приказываю функционировать со дня отданного мною приказа.
4. Запрещаю всякие аресты, обыски, конфискации и реквизиции без на то выданного мною ордера.
Всех лиц, замеченных в незаконном обыске и реквизиции приказываю арестовать и препровождать к коменданту г. Мариуполя, Екатерининская ул., д. Аморетти.
5. Объявляю свободное хождение  днем и ночью. Все лица, замеченные в пьяном виде на улице, будут расстреляны на месте.
6. Во всяких расхищениях военных и оставленных грузов всех замеченных строго накажу.
Нач. гарнизона г. Мариуполя Толстоусов.

Павел Константинович был в растерянности... Он не понимал – что происходит и что ему делать? Как спасти семью от гибели? Устойчивой связи со старшим братом Игнатием, который занимал высокий пост в министерстве финансов в Петербурге, и с которым хотелось посоветоваться, не было. Ходили слухи, что Игнатий с семьей смог уехать в Финляндию, а потом куда-то дальше в Европу...
Заработать он, бывший акцизный чиновник, не мог. Когда в городе установилась Советская власть и появились новые советские учреждения, старшая дочь устроилась в детприемник – учреждение, занимавшееся беспризорниками. Там ее кормили, и даже кое-что ей удавалось приносить домой.
Большой проблемой были дрова, а зима стояла очень холодная. Купить дрова было непомерно дорого, тем более, что эти степные края всегда были бедны лесом. Поэтому повсюду немедленно подбиралось все, что могло пойти в печь. Растаскивались заборы и изгороди. Христофоровы стали постепенно отправлять в печку домашнюю библиотеку...
Весной 1920 года Павел Константинович заметил на ногах какие-то пятна неприятного красно-синего оттенка. Сперва он подумал, что это просто возрастное, то, что называют старческими пятнами. Однако, когда эти пятна стали разрастаться, начали появляться все новые и новые, к тому же появился зуд, он направился к доктору Трандафилову. Однако выяснилось, что Петр Христофорович еще в декабре ушел вместе с женой и дочерью с деникинцами в Крым, вместо него осталась лишь незнакомая Павлу Константиновичу сестра милосердия, способная помочь, пожалуй, лишь проявлением милосердия, поскольку никаких лекарств у нее не было. Однако, она настояла на осмотре ног и сказала, что это может быть просто ослабление организма. После стольких невзгод, переживаний и недоедания, после холодной зимы и все еще промозглой весны организм человека может проявлять слабости. Евдокия Самсоновна – так звали сестру – посоветовала Павлу Константиновиче попить отвар или настойку из крапивы: первые листочки крапивы уже появились на солнечных, защищенных от ветра участках оврагов. А как только появится черемша, надо ее собирать и не только употреблять в пищу, но и прикладывать к пятнам на ногах.
Павел Константинович прислушался к советам, рассказал об этом жене и детям. Леонид и Виталий стали собирать и приносить домой крапиву и вскоре появившуюся черемшу. Однако состояние не улучшалось. Пятна разрастались, появлялись какие-то узелки. Потом Павел Константинович слег, у него началась лихорадка, повысилась температура. Поскольку кругом свирепствовал сыпной тиф, да и «испанка» еще не полностью сошла на нет, ожидали самого худшего. Родственники и соседи давали советы и ставили диагнозы. Все сходились на том, что это на тиф – что сыпной, что брюшной – не похоже. Кто-то посоветовал смазывать ноги керосином...
Однажды сослуживец Павла Константиновича привел в дом «настоящего врача из Петербурга», который по обстоятельствам революционного и военного времени застрял в Мариуполе, пытаясь достичь Крым. Доктор Секретов согласился «просто так» осмотреть больного. А потом сидел на кухне, пил морковный чай без сахара и боялся сказать правду о том, что ему открылось. Он понимал, что у Павла Константиновича саркома лимфатических узлов и ему уже ничего не поможет. Месяц, от силы два – и конец. Но как сказать это несчастной матери шестерых детей, недавно потерявшей старшего сына? Можно ли такое сказать старшей дочери? И он бормотал что-то про хорошее питание, про летнее тепло... А потом еще раз вернулся к больному и, улучив момент, когда никого из домашних рядом не было, быстрым шепотом сказал:
- Павел Константинович... Видите ли... Время наступило страшное... Все, все гибнет... Неясно, что лучше: продолжать жить, мучаясь в этом кошмаре, или отпустить душу к Богу? Положение Ваше я вижу очень серьезным... В этих условиях Вы можете и не поправиться... Я не должен был бы такое Вам говорить, но у Вас семья... Вы должны подумать о них... Возможно, Вы должны что-то решить... На что-то решиться... Я, право, не знаю Ваших обстоятельств, но... Возможно, у Вас не так много времени, но Бог милостив... Надежда есть всегда...
В этот момент в комнату заглянули Леонид и Виталий и доктор тут же изменил тон:
- В общем, поправляйтесь, Павел Константинович, поправляйтесь! Вот и весна пришла, а там и лето придет, море... Ах, какие богатыри, какие помощники!
И, потрепав по голове старшего Лёнечку, он вышел из комнаты.
Павел Константинович проболел как лежачий недели две, может, три. Он исхудал, высох, его мучили боли во всем теле, но более всего – осознание ужаса, который ждет его детей и жену. За несколько дней до смерти он попросил сына Валечку:

- Сынок, посиди тут... Спой мне «Умер бедняга...»

И Валечка своим чистым детским дискантом запел:

Умер, бедняга! В больнице военной
Долго родимый лежал;
Эту солдатскую жизнь постепенно
Тяжкий недуг доконал...
Рано его от семьи оторвали:
Горько заплакала мать,
Всю глубину материнской печали
Трудно пером описать!
С невыразимой тоскою во взоре
Мужа жена обняла;
Полную чашу великого горя
Рано она испила.
И протянул к нему с плачем ручонки
Мальчик-малютка грудной...
...Из виду скрылись родные избенки,
Край он покинул родной.
Таял он, словно свеча, понемногу
В нашем суровом краю;
Кротко, безропотно Господу Богу
Отдал он душу свою.

Павел Константинович плакал, слушая сына.

А потом приходил священник – отец Игнатий – и в одиночку провел соборование. На столе было, правда, всего лишь маленькое блюдце с горсточкой драгоценной пшеницы и крохотные плошки с маслом и вином, зато были прочитаны все молитвы. Отец Игнатий провел елеосвящение, а когда запел «Царю Святый... не полагаю руку мою грешную на главу пришедшего к Тебе во гресех.., но Твою руку крепкую и сильную, яже во Святем Евангелии сем, еже сослужители мои держат на главе раба Твоего», на лбу у Павла Константинович покоилось семейное Евангелие на греческом языке. Продолжая оставаться в полном сознании, он тихо, но отчетливо и вовремя повторял: «Кирие элейсон». Аромат ладана наполнил весь дом и вселил в сердца самую великую надежду.

Овдовевшая Любовь Ивановна рыдала и до похорон, и во время, и после. Ее поддерживали сестры: Вера, Василиса и Олимпиада. Только в них теперь и была ее надежда на то, что можно попытаться выжить и хоть как-то выкормить детей.
Похоронили Павла Константиновича Христофорова на городском кладбище. Поставили деревянный крест, посадили барвинок, вскоре давший бледно-сиреневые цветочки. Младшие дочери любили ходить с матерью на кладбище и играть на папиной могиле. А потом ее не стало, как не стало и самого кладбища. Но это будет потом... А пока – наступило лето и новая жизнь. Советская власть налаживала ее по-своему. Кроме детприемников открылся детский сад для детей рабочих порта, а на металлургическом заводе – фабрично-заводское училище. Появились две футбольные команды: Всеобуча и Комсомола и состоялся первый матч на циклодроме. Новая жизнь предлагала себя всем, кого считала «социально близкими», и старшие Христофоровы – Леонид и Валентин – были ею приняты, да и она им пришлась по вкусу.
Казенную квартиру пришлось вскоре освободить и переехать на съемную. Паровозный машинист Паниважев сдавал часть собственного дома, туда и переехали, перевозя весь скарб. Однако, во время переезда Любовь Ивановну обокрали: то ли возчики, то ли незамеченные жулики украли все столовое серебро, большую часть посуды, да и вообще почти все, что было ценного.

Так в течение короткого времени Любовь Ивановна Христофорова, урожденная Папаценко, в 39 лет превратилась из благополучной замужней дамы с семью детьми в нищенку-вдову с шестью сиротами на руках. Надеяться можно было на себя, на старших мальчиков, на своих сестер... На власть надеяться было нельзя: ее еще не было, хотя именно летом 1920 года в городе побывал член Реввоенсовета товарищ Сталин. Но этого тогда никто не заметил. Шла Гражданская война, и время не обещало впереди ничего хорошего. Летом город вновь подвергся нападению и обстрелу, а осенью власть опять переменилась: город – хоть и всего на одну неделю – взяли Врангелевцы, что позволило доктору Секретову уйти вместе с ними в Крым, неся в своем сердце напрасные надежды и безысходную тоску.

Гибельные 1921 и 1922

Наверное, ничего страшнее двадцатых годов в истории Юга России не было. А в России не было ничего страшнее того, что было на ее юге. Потому что именно здесь Гражданская война была и особо свирепой, и особо запутанной – не было двух противоборствующих сторон и ясной линии фронта, но было непрерывно изменяющееся пространство боя, резни, грабежей, болезней, интервенции, мобилизации, конфискации и всего прочего, в чём участвовало множество самых разных сил, убивавших друг друга и попавшееся под руку население.
Тех, кто не умер естественной смертью до весны 1921 года, тех, кто не погиб в Мировой войне, тех, кого пощадили революционные бури 1917-го, тех, кто не погиб в братоубийственной резне 1918-1920-го, тех, кто не сгинул от эпидемий тифа, холеры и гриппа – тех поджидал Голод 1921-1922 годов.
Откуда было взяться ему, голоду, в краях с благодатным климатом? Даже в условиях непрерывных грабежей, в условиях, когда значительная масса рабочих рук гибнет на фронтах или сама убивает  кого-то, даже в эти годы население не знало голода. Было недоедание, были перебои, но голода – настоящего, безысходного, абсолютного Голода – не было. Всегда удавалось что-то припрятать, что-то раздобыть: выловить, выкопать, сорвать, выменять, купить или украсть.
Зимой 1920-1921 года снега почти не было, а весной не выпало ни одного дождя. К тому же зерна для посевов катастрофически не хватало. Не хватало и рабочих рук, и тягловой силы. Остатки – именно остатки, потому что очень многих унесли войны, болезни и «вихрь революции» – крестьян понимали, что урожая в наступающем году может не быть вообще, однако, кто мог – сеяли. Осознавали угрозу и новые правители России – большевики. Уже в апреле 1921 года государственный орган «Совет труда и обороны» принял постановление «О борьбе с засухой». В мае и июне 1921 года Ленин   распорядился о закупках продовольствия за рубежом, но его количества не хватало даже для питания рабочих, не говоря уже об остальном населении. В июне была образована Центральная комиссия помощи голодающим (ЦК «Помгол»), несмотря на это с лета 1921 года в Поволжье и на юге Украины разразился небывалый голод.
Что этому предшествовало?

Еще до большевиков, при царе-батюшке с декабря 1916 года – в условиях войны – был введен принцип продразверстки. Он заключался в обязательной сдаче производителями государству установленной («развёрстанной») нормы продуктов по установленным государством ценам. Но при этом сохранялся и свободный хлебный рынок, который был отменен тоже до прихода большевиков к власти: с марта 1917 года Временное правительство ввело хлебную монополию, предполагавшую передачу всего объёма произведённого хлеба за вычетом установленных норм потребления на личные и хозяйственные нужды. Эти правила сохранялись и при большевиках, продразвёрстка стала частью политики «военного коммунизма», при этом в заготовительную кампанию 1919-20 хозяйственного года продразвёрстка также распространилась на картофель, мясо, а к концу 1920 — почти все сельхозпродукты. Процесс «передачи сельхозпродукции» происходил далеко не мирно и не вполне добровольно – надо не забывать, что все это происходит на фоне революции, гражданской войны, грабежей, разрухи, безвластия и полной политической неразберихи. Насилие и несправедливость привели к массовым протестам крестьян и даже вооруженным восстаниям. Заготовки осуществляли Продармия (Продовольственная армия) и ее продотряды при поддержке Комбедов (Комитетов бедноты) и ЧОНовцев (Частей особого назначения).

Так было на подконтрольных большевикам территориях страны. Вспомним однако, что Мариуполь и его окрестности периодически оказывались в различной юрисдикции. В июле 1918 года правительством Гетмана Скоропадского был принят закон «Про передачу хлеба урожая 1918 года в распоряжение державы», который также как и Временное правительство, вводил на подконтрольной территории режим хлебной монополии. Однако, не столько для своей страны, армии и народа, сколько для выполнения обязательств перед австро-венгерскими войсками. За отказ от сдачи предполагалась реквизиция. Предстояло собрать и передать австрийцам 60 миллионов пудов хлеба – и они были собраны и отправлены по назначению. Эти нормы, а также практика их исполнения на местах с участием подразделений австро-венгерской армии вызывали активное сопротивление крестьян. Кроме того, в регионах действовали нанятые прежними землевладельцами отряды, занимавшиеся «изъятием компенсации» за разобранные при большевиках крестьянами землю и прочее имущество. В начале 1919 правительством Петлюры были предприняты аналогичные попытки по монополизации рынка хлеба и других продовольственных продуктов и их распределению. Ну и все остальные вооружённые формирования, периодически управлявшие регионом, не забывали об «изъятии продовольствия» – по сути, вооружённом грабеже.
В конце концов, сельское хозяйство не выдержало: дальше давить на него и выжимать что-либо было бесполезно. Весной 1921 года были резко изменены принципы управления хозяйственной жизнью: в стране был введен НЭП, продразверстка заменена продналогом. Это означало, что изыматься будет не всё, а некая часть, называемая продовольственным налогом «в виде процентного или долевого отчисления от произведенных в хозяйстве продуктов, исходя из учета урожая, числа едоков в хозяйстве и наличия скота в нем». Хозяйства беднейших крестьян освобождались от продналога. Это позволило постепенно, шаг за шагом восстановить товарно-денежное обращение в стране. Но до этого улучшения было еще очень далеко, до него надо было пройти через страшные испытания.

Переход от продразверстки к продналогу не привел к улучшению с продовольствием в Мариуполе и его окрестностях. Голод все равно наступил. Эта мера не могла уже никак помочь полностью разграбленному и удушенному засухой населению.

Вот несколько цитат из Мариупольской газеты «Приазовская правда» за декабрь 1921 года: «Под боком у нас, в каком-нибудь десятке-другом верст, в тисках голода мучается селянство. Придавленная страшным голодом, ушедшая целиком в свое горе, наша деревня не умеет кричать о нем, и мы до сих пор не знакомы еще со всей картиной». В том же номере газета опубликовала официальное сообщение о положении в селе Чердаклы. Из 433 семейств, которые насчитывались в этом селе, 260, то есть 60 процентов всего населения голодает. «30 семейств буквально пухнут с голода. С каждым днем голод все усиливается. Население макуху считает особым лакомством. Питание селян составляют разные суррогаты, причем употребляют в пищу конину и полову, которую мешают с мелом». Газета ввела постоянную рубрику «Голод в уезде». С ее страниц раздаются пламенные призывы помочь умирающим с голода. «Каждый миг промедления стоит жизни нашим братьям-селянам». Сообщается, что Мариупольский уезд по степени голодаемости приравнен к Поволжью. «Наши газеты, – писала «Приазовская правда», – пестрят ежедневными сообщениями о той помощи, которая оказывается голодающим их братьями-рабочими, крестьянами, красноармейцами, служащими, вообще всеми, кто чувствует себя истинными сынами трудового государства, кому дорого великое дело освобождения трудящихся. Этот всеобщий подъем не затронул только Мариуполь. Нужна немедленная помощь. Профсоюзы и рабочие организации Мариуполя, ваш долг – помочь голодающему селянству». Начиная с сентября 1921 года, каждый мариупольский рабочий регулярно получал по 1,5 фунта (600 г) хлеба на себя и по 0,75 фунта (300 г) на члена семьи. Что из этого скудного, но казавшегося по тем временам сказочным пайка можно было урвать для помощи голодающему селу? На фоне вымирающей деревни они, полуголодные, выглядели благополучными. И они с горечью отрывали глаза от «Приазовской правды», которая напрямую обращалась к ним: «Сытые, что вы сделали сегодня для голодающих?». Газета          печатала сообщения из уезда одно страшней другого: «Положение с питанием в Ялтинской волости катастрофическое. Зарегистрированы 10 случаев голодной смерти. Около 1050 бесприютных валяются по улицам Ялты (напомню, что речь идет о пригородном греческом селе Ялта, а не о городе в Крыму). Зарегистрированы массовые случаи голодных смертей целыми семьями». В Старом Крыму (ныне это село входит в состав города Мариуполя) общее количество голодающих детей – 85, голодающих взрослых первой категории – 421, второй категории – 392, третьей категории – 1221. Всего населения в Старом Крыму было 2257 человек, из них голодало 2119. То есть не голодающими считались только 138 человек. В греческих селах голодали особенно жестоко, и вот как в «Приазовской правде» объясняется этот факт: «Здесь создан комитет помощи голодающим, но многие из голодающих скрывают свое тяжелое положение из-за ложной, специфической застенчивости, присущей греческому населению: «Грек скорее умрет,          нежели запишется в число голодающих». Положение крестьян Мариупольского уезда с каждым днем становилось тяжелее. Если вначале ужасались при вести, что население питается кониной, то очень скоро это блюдо казалось непредставимой роскошью. Население стало употреблять в пищу смесь из ячных отрубей, соломы, корней и белой глины; ели кукурузные кочаны и другие суррогаты. Но вскоре и эта пища стала недоступной. Уезд, который совсем недавно давал миллионы пудов хлеба, погибал. «Наши села, – писала «Приазовская правда» 17 февраля 1922 года, – переживают невообразимый кошмар. В мариупольской деревне люди гибнут от голода. Отцы пожирают своих детей».

26 февраля 1922 года газета поместила информацию из Ялты под заголовком «Потеряли облик человеческий». Вот ее текст: «Некогда богатое и цветущее село Ялта еще с весны прошлого года вошло в полосу бедствий. Началом их была эпидемия чумы, которая намного сократила численность скота и тем подорвала хозяйственную мощь населения, засуха же и явившийся ее последствием голод вконец добили его. Начиная с августа прошлого года население, гонимое голодом, отправлялось на «товарообмен» на Кубань, Полтавщину, Киевщину и другие урожайные места, выменивая разный домашний скарб, одежду и т.д. на хлеб. С наступлением холодов такие операции, вследствие затруднений, связанных с передвижением, сошли на нет. С наступлением холодов сократился приток хлеба в село. Появилась смертность, все время прогрессирующая. Сейчас смертность дошла уже до 10-15 человек в день. Зачастую мертвые по целым неделям и больше лежат на дому или даже валяются по улицам, так как голодное, истощенное до крайности население не в состоянии рыть могилы.

На почве голода участились кражи, грабежи, убийства. Кусок хлеба или даже ничтожное количество какого-либо суррогата может послужить причиной самого ужасного преступления. Сплошь и рядом бывают случаи, когда родители морят своих детей голодом, чтобы поскорей от них избавиться. Так живет голодная, измученная, исстрадавшаяся Ялта».

Вот заметка «Людоед», напечатанная в «Приазовской правде» 3 марта 1922 года: «25 февраля комячейкой и волисполкомом с.Ялта, на основании ходивших по селу слухов, был произведен осмотр дома гр. Н. Самое поверхностное обследование подтвердило слухи, циркулировавшие по селу, что гр. Н. – людоед. В передних комнатах его дома были обнаружены куски человеческого черепа, в одной из дальних комнат взаперти находились женщина с девочкой лет 9-10. Девочка показала, что Н. «заманул ее к себе в дом» и в течение двух дней никуда не выпускал. Женщина сообщила, что Н. ночью точил нож, очевидно, готовясь зарезать кого-нибудь из них. Она же утверждает, что он зарезал и съел свою сестру и еще какую-то чужую девочку. Н. задержан и передан в распоряжение следственных властей».

В корреспонденции из Малого Янисоля, напечатаннной в «Приазовской правде» в день женского праздника 8 Марта 1922 года, говорится: «Одно из богатейших недавно сел уезда сейчас представляет собой почти безжизненную пустыню с полузарытыми в канавах и на кладбищах трупами, с бледными, опухшими землистого цвета лицами детей и матерей, встречающихся изредка по улицам с пищей из столовок (общественные бесплатные столовые к тому времени уже были организованы) и зловещей могильной тишиной ночи, не нарушаемой больше лаем, увы, уже давно съеденных собак».

Оценка этого страшного периода была и остается крайне политизированной. Если советские историки выделяли как основную причину засуху и истощение страны в результате длительных войн: сперва Первой мировой, потом Гражданской и Интервенции, то современные историки антисоветского толка на первое место ставят действия большевиков, приведшие к голоду. Националистически настроенные политики и публицисты на самое первое место выводят межэтнические отношения, утверждая, например, что это «русские стремились уморить голодом украинцев». Этому придано и название, раскручиваемое как политический бренд: «голодомор».
Жизнь, однако, плела свою паутину событий и фактов, находясь под воздействием многих причин, обстоятельств, мотиваций... Можно ли взвесить все факторы и выстроить их иерархию? Думаю, что, с какой-то точностью, можно. По крайней мере, обозначить основные и второстепенные было бы для начала неплохо.