Галактический еврей

ГАЛАКТИЧЕСКИЙ ЕВРЕЙ

Блуждает человек, пока в нём есть стремленья.
Гёте

Американский гражданин Сол Гринберг прогуливался по Риверсайд-парку. Так он делал почти каждое утро с тех пор, как стал пенсионером «американского значения». Этот статус он сам себе придумал и любил его повторять вслух, надеясь рассмешить возможного слушателя этой находки. Но пока этим юмором успели насладиться только жена и сын.

Где он будет гулять в этот день – в Риверсайд-парке или в Центральном зависело от множества случайностей, неподвластных прогнозированию и планированию. Часов в шесть, или полседьмого, он выходил из красно-коричневого (никаких ассоциаций!) старинного кирпичного четырехэтажного дома, расположенного в одном из самых престижных и очаровательных районов Манхеттена – на западной части 78-й улицы, в самом сердце Верхне-Западного округа. Дом и снаружи выглядел успешно-буржуазным и внутри являлся таковым. Выйдя на крыльцо, висящее над цокольной частью дома, отделенной от тротуара большим и хорошо озелененным приямком, Сол чувствовал себя блистательным миллионером, добившимся в жизни значительных и очевидных для всех успехов. Надо сказать, что выглядел он вполне подходяще: сухощавый, со вкусом одетый мужчина, с загорелым лицом и седыми волосами, выразительным довольно крупным носом и яркими, не слишком полными губами. Его  тёмные глаза ещё посверкивали при взгляде на юных красоток, впрочем, только подобными «глэнсис»¹ флирт, как правило, и ограничивался.

Прежде чем отправиться в путь, Сол задерживался на крыльце некоторое время, и можно было подумать, что он просто хочет насладиться величием момента, пытается поймать взгляд ранних прохожих или восхищенных мусорщиков, но на самом деле он уже настраивался на приём невидимых флюидов, которые и определят, в конце концов, каков сегодня маршрут.

Предыдущая жизнь Сола была непростой и в ней было немало развилок, о которых так любят говорить русские народные сказки: «налево пойдёшь – коня потеряешь, направо пойдёшь – счастье найдешь, прямо пойдёшь – не сносить головы». Сол давно понял, что вся тайна успешной жизни заключена именно в этом выборе, всё определяется в этих узловых перекрестках, которые по жизни расставлены то там, то сям. Только в сказках кем-то поставлен камень с подсказками, а в жизни есть только развилки, а подсказок  никаких. Искусство успеха в том и состоит, чтобы как-то угадать, предвидеть – где именно ждёт удача, а где – погибель.

Выходя по утрам из дома на 78-й улице, он, в любом случае, сначала подходил к ограде сквера Музея Естественной истории, проникал взглядом сквозь стеклянные стены, за которыми был виден Сатурн, Марс и другие планеты, прислушивался к их подсказкам, а потом шел или в обратную сторону, или направо, огибая Музей с одной стороны, или ступал налево, огибая Музей с другой стороны, чтобы, соответственно, направиться в сторону Озера или в сторону Резервуара в Централ-Парке. Кстати сказать, название самого большого водоёма Парка – «Резервуар» – казалось Солу  просто ужасным. Мало того, что оно само по себе было неподходящим, так у него есть ещё и полное наименование, которое может вызвать лишь недоумённое пожимание плечами:  «Резервуар Жаклин Кеннеди-Онассис». Чёрт-те что!..

Смысл выбора пути для утренней прогулки состоял в том, что именно маршрутом определялись и воспоминания, в которые Сол погружался, гуляя. Это была охота за собственной жизнью, приметы которой прятались в самых неожиданных местах. Так поступал великий и забытый тезка Сола –  Соломон Шерешевский, когда был вынужден разменивать свою феноменальную память, зарабатывая на эстраде демонстрацией безграничных возможностей. Дело в том, что Шерешевский запоминал вообще всё, что видел и слышал, причём на всю жизнь. Ему задавали любой бред, длинную последовательность абсолютно бессмысленных слов, или звуков, цифр – чего угодно, и он это мгновенно запоминал, а потом воспроизводил с абсолютной точностью для забавы толпы, причём мог это повторить и спустя годы! Его изучали ученые, пытаясь понять механизм запоминания, и мало что поняли, хотя написали об этом книгу. Сам Шерешевский объяснял это так: «Когда мне диктуют какие-то слова, я их мысленно расставляю по разным местам на Тверской, а потом, когда их надо воспроизвести, я мысленно снова прохожусь по этому маршруту и их там высматриваю...».

Примерно так поступал и Сол Гринберг, прогуливаясь по улицам и паркам Манхеттена. Разглядывая город,  он вызывал из своей памяти самые разные эпизоды своей жизни и наслаждался ими. Если на ум приходило что-то неприятное, Сол старался побыстрее переключиться на другие ассоциации. Сол считал, что таким способом он убивает сразу много зайцев: во-первых, он гуляет по утрам, во-вторых, он получает эмоциональное наслаждение от воспоминаний, в-третьих, всё это тренирует память и отодвигает встречу с дальним родственником по фамилии Альцгеймер, которого было бы лучше не видеть никогда.

В этот день планеты подсказали Солу, что надо идти обратно, к реке по имени Хадсон-ривер, которую в школе его детства называли почему-то «Гудзон»... Мысленно Сол так и говорил до сих пор: Гудзон. Кстати, не только Хадсон называли Гудзоном, но и Сола называли сперва Соликом, потом изредка Соломоном, а чаще Семеном Израилевичем... Сол совсем недавно вышел на пенсию, а до этого он всю свою жизнь проработал инженером, занимался строительными конструкциями. Первую половину трудовой биографии в СССР, в Москве, в знаменитом «Моспроекте», а вторую половину в Нью-Йорке, сменив за двадцать с лишним лет три строительные компании. Сол заработал неплохую пенсию, но главным источником благополучия были деньги, заработанные вместе с сыном, ставшим успешным девелопером. Если бы не это, Сол не мог бы рассчитывать ни на этот район, ни на эту квартиру, ни вообще на вольготную жизнь на пенсии. Но все сложилось просто прекрасно и Сол с женой начали отсчет самой лучшей, золотой части своей жизни.

Пройдя по  78-й улице до Риверсайд-Драйв,  Сол оказался на развилке: пойти направо, или налево? Раз ответ ещё не пришел сам собой, можно чуть-чуть отложить этот вопрос и сначала дойти прямо до набережной, пройдя под этой идиотской эстакадой, в надежде, что сама река подскажет дальнейший маршрут. Сол так и поступил, пробравшись тропинками мимо круглого кафе у бассейна, и устремил свой взор к лодкам, стоявшим на приколе прямо тут, под парапетом.

Да... В его жизни лодки как-то не играли большой роли. Но приятное воспоминание из детства, всё же пришло.

...Детство, «Комсомольское озеро», лодочная станция... Надо было оставить в залог  паспорт, а у Сола паспорта тогда вообще ещё не было. И ни у кого из пацанов тоже. Но можно было в залог оставить часы. У Сола были часы «Победа» на кожаном ремешке. К тому же в ремешок был вставлен круглый медальон с фотографией Юрия Гагарина.  Такая штуковина была далеко не у каждого, поэтому лодочник охотно  разрешил брать лодку. И они сразу же направились к плавучему ресторану «Чайка», чтобы подъехав, позвать официанта, и взять на всех мороженое. Это было шикарно!..

Глядя на покачивающиеся в водах великой реки лодки, Солу как-то вдруг стало ясно, что сначала надо пойти по набережной  направо, но надо ли будет идти до  мемориала Гранту, станет понятно позднее, когда придется решать: нырять направо под эту идиотскую эстакаду, или пройти еще немного по берегу, пока дорога на превратиться в тропу, а затем и тропа будет поглощена сравнявшейся с ней  мечущейся вверх-вниз идиотской эстакадой.

...А ещё как-то Сол катался на лодке в совершенно сказочном парке под Киевом – в Пуще-Водице. Там с одной стороны цепочки прудов или озер был санаторий ЦК Компартии Украины, а с другой – санаторий Министерства обороны. Как Соломон Израилевич Гринберг, беспартийный, туда попал? Да очень просто: его туда привёл одноклассник, отец которого – военный – как раз там лечился. Вот они там и провели целый день как гости. Длинная цепочка нешироких, но очень глубоких озер с чистой водой и густыми зарослями по берегам была главным украшением этих санаториев. На берегу был причал и лодки, которые мог брать любой отдыхающий. Рядом с причалам небольшой пляж с деревянными зонтиками-грибочками и скамейками, а дальше вдоль берега, между зарослями кое-где были маленькие естественные дикие пляжики, размером в несколько метров. На одном из таких пляжиков на противоположной стороне, закрытом со всех сторон, кроме воды, густыми кустами, загорали две голые тетки, и Сол с Игорем, заметив их острыми молодыми глазами издалека, подкрались совершенно незаметно и, затаив дыхание, подсматривали из-за кустов, пока не надоело. А надоело довольно скоро, потому что тетки хоть и были голыми, но совершенно не шевелились и вообще показались 16-летним пацанам слишком           старыми...

Вот и  поворот под эстакаду. Сол остановился, всматриваясь вдаль, в верховье реки, высматривая, не плывет ли что-нибудь интересное. Потом, не дождавшись ничего необычного, поднял голову в сторону эстакады, по которой мчались одна за другой утренние машины, наконец, решил, что снова пойдет по набережной, с которой открывалась величественная картина широкого разлива вод, но уже в обратном направлении. «На Гудзоне широком, на стрелке далекой, о чем-то призывно поёт пароход...» – вертелось в голове. Он шёл некоторое время по набережной, посматривая на воду и плавающие по ней корабли, баржи, яхты... В голове мелькали недолгоживущие образы, обрывки мыслей, всплывали остатки глупых забот вчерашнего дня, глаз без особого участия скользил по пробегающим в обоих направлениях любителям джоггинга... Хорошие воспоминания не сразу попадают в расставленные сети, здесь нужны терпение и доброжелательность. Вот сейчас надо остановиться, осмотреться, расслабиться и осознать себя, находящимся в засаде охотником за собственными ассоциациями.

Несмотря на теплую погоду. Сол одел на голову берет. Во-первых, ему казалось, что в берете он выглядит импозантнее, артистичнее, что-ли... Во-вторых, после того, как  он облысел, голова стала мерзнуть, особенно, если дул утренний ветерок с Гудзона. Никаких мыслей религиозного характера, типа: надо обязательно  порывать голову, носить кипу и прочее – у  Сола не возникало. Кипу он одевал, когда приходилось заходить в синагогу, но в обычной жизни он этого не делал. Конечно, и кипа, и менора в доме были, но этим дань традиции, практически, и ограничивалась. Впрочем, не совсем: бывали минуты одиночества, когда хотелось зажечь свечи, накинуть талес и, глядя на огонь свечей, мерно покачиваться, позволяя слезам литься... И думать о своей жизни, о жизни родителей, дедушек и бабушек, о жизни сотен колен предков, которые несли через века, через страдания и несправедливость что-то очень важное для него, для Солика, что-то самое главное, что-то невыразимое словами, но выплескивающееся слезами... «И  говори о них, сидя в доме твоём и идя дорогою, и ложась и поднимаясь...».

Облокотившись о деревянные растрескавшиеся перила Соломон долго глядел на воду и на связку мощных брёвен, торчащих из неё. Брёвна покрылись водорослями, почернели и вообще выглядели так, будто их специально кто-то изуродовал, чтобы позорить Америку. Соломон с самого раннего возраста знал, что в Америке всё – самое лучше. Всё сверкает и блестит. Нигде нет ни одной щербинки, ни одной трещинки, не говоря об этих водорослях... Как в какой-нибудь... Соломон долго подбирал название пообиднее для сравнения с Нью-Йорком и нашёл: как в какой-нибудь Сызрани. (В Сызрани Соломон, разумеется, никогда не был. Но название, как ему казалось, говорило само за себя.) А рядом торчат из воды какие-то ржавые железяки: тоже мне Америка! Некому собрать металлолом... Негры – пьяницы, наркоманы, и лентяи. Но об этом можно говорить только среди своих.
Поднявшись, как обычно, на лестницу, ведущую к проходу под этой идиотской эстакадой к скверу у подворья этого идиота Трампа, он взглянул на широкий Гудзон и попытался представить себе – как тут все выглядело во времена индейцев. Но снова, как и вчера, ничего не вышло, а вместо этого перед глазами всплыл аккордеон «Вельтмейстер» с перламутровой золотой отделкой: 34 клавиши справа, 80 слева, 5 регистров... По клавишам аккордеона бегали сухие, почти стариковские пальцы. Всплыло в памяти и лицо музыканта: улыбчивый, морщинистый, с тонкими усиками типа «Жора», ещё не старый, но и далеко не юный еврей... «А что он играет, дайте послушать? – по-русски пробормотал Сол, глядя на пробегающую внизу стройную мулатку с наушниками в ушах. – Ты, дура, такой музыки вообще никогда не слышала...».

...Это был круглый зал деревянного ресторана, который назывался... Как же он назывался? «Аист», «Ландыш»?.. Не помню... Вот «ландыши, ландыши, светлого мая привет» – это не забудется никогда. Ресторан, кстати, потом сгорел дотла. Но это будет через несколько лет. Говорили, что так спасался от проверки проворовавшийся директор. Кто-то из знакомых Сола рассказывал, что наутро после пожара ребята из соседних домов ухитрились под слоем пепла и камней отрыть пару бутылок коньяка. Неплохо...
 А что играл этот, условно назовём, Жора?

...Все танцуют, в зале шумно и накурено, а на маленькой сцене сидят музыканты: пианино, ударник, трубач, он же саксофон, кларнет и тромбон, гитара – акустическая, конечно, контрабас и аккордеон. Кажется, Сол поймал мелодию,  – вот что он играет: «Домино»! Очень модная была песенка в те далекие, проклятые, возлюбленные времена: «Домино, домино, нет счастливее нас в этом зале...». Тогда Сол  знал только одно значение слова «домино» – азартная настольная игра. И искренне воспринимал смысл песни именно так: парень и девушка играют в домино, и им от этого хорошо. Странно, конечно, потому что в домино играли только старики-пенсионеры, но в песнях и не такое бывает. Как там еще: «Ты всегда со мной, ты любимый мой.... Домино, домино... Слышишь, счастье стучится в окно...».  Солу было тогда лет 16, или поменьше, и если я не напишу, что он был влюблен, вы мне не поверите, потому что он был-таки очень сильно влюблен. И счастье стучалось не только в окно, но и в голову, в грудь, пониже живота, в руки, в ноги... Так колотило, что иногда больше ни о чём думать было невозможно. А девушку звали Маша, и была она из русской семьи. Из-за этого у Сола были проблемы. Отец к этому относился нормально, «с пониманием», маме это не нравилось, но и она особо не выступала, а вот бабушка, – та просто отравляла жизнь, отказывалась называть Машу по имени, и говорила только «эта шикса».

...А в каком году это было? Больше чем полсотни лет тому назад... «Эта шикса» хотела, чтобы её называли не Маша, а Марина и плела Солу ерунду про то, как она танцевала с Махмудом Эсембаевым и пела с Муслимом Магомаевым... Дура... А ещё мы с ней ходили вместе на Марселя Марсо, и на ансамбль «Романтики» в Зеленый театр. Там, помимо прочего, в конце первого отделения  исполнили «Хава Нагилу», причем сначала ведущий воскликнул: «Эта песня древнее Египетских пирамид!», потом рухнул на авансцене на колени, воздел руки к небесам и запел... И я тогда ей сказал, задыхаясь от восторга: еврейская песня! А она насмешливо ответила – всё у вас евреев выходит еврейским: как только что-то хорошее, так еврейское. Я попытался что-то возразить, напомнить про популярных сестер Берри,  а она назидательно сказала: ты же сам сейчас слышал,  что это египетская песня, и это понятно, потому что мы дружим с Египтом и там строим плотину, а Гамаль Абдель Насер – Герой Советского  Союза!

Да, ещё те были времена… Помню, помню: «Гамаль Абдель на всех Насер». Как там было? Кажется так: «Лежит на пляже кверху пузом  полуфашист-полуэсер, Герой Советского Союза  Гамаль Абдель-на всех-Насер». Дурака Никиту, который его ни с того ни с сего наградил,  вскоре сняли, а через три года этот «герой» проиграл Израилю шестидневную войну.

А-а-а… Ну их всех к черту. Вот он я, вот Манхэттен, вот Гудзон и вот мои хорошие воспоминания. А этих проблем оставьте себе. Вспомнил про перламутровый аккордеон – так и не отвлекайся. Да, ещё и Маша только что была в голове… То, что дура, так это правда, но всё остальное у неё было как у умной. Даже лучше. Потому что она давала потрогать. И даже посмотреть. А это в 16 лет – или мне было ещё меньше? – намного важнее. Были такие качалки на детских площадках – тяжелые деревянные… В них две скамейки напротив друг друга и такие полукруглые полозья. Можно сесть и качаться. Мы садились и качались… А тогда носили мини-юбки. Ой – даже сейчас что-то типа шевелится – кто бы мог подумать?

...«I’m sorry» – еще одна негритянка чуть не сбила с ног, обгоняя.

Да, Машка бы тут смотрелась! Мы тогда за ноги и не думали. Главное было лицо. Но, оглядываясь назад, скажу, что там и ноги были такие, что тут ещё поискать. Вот эта, что меня чуть не столкнула – это ж что такое?! «Жопой метёт» – так говорил про коротконогих и тостозадых баб профессор Тираспольский, читавший нам начерталку. Только не ТирАспольский, а ТираспОльский. Как улица в Одессе.

Соломон шел уже по 72-й улице, когда на глаза ему попалась вывеска «Barbara Hoffman. Stomatologist». В детстве Соломон почти каждый день ходил мимо похожей вывески: «Зубной врач Гриншпун». Двух слов «зубной врач» хватало, чтобы любому человеку стало очень плохо. А если оттуда доносится жужжание бормашины и запах эфира – это всё! А Сол был вынужден так изуверски тренировать свою волю почти каждый день. И вот результат: «Варвара Гофман – бормашина, сверлю не больно, но дорого»  – а нам плевать!
 
Соломон решил дойти до конца улицы и потом углубиться в Централ-Парк. Между прочим, тут, должно быть гулял Джон Леннон, пока его не убил этот идиот. Антисемиты говорят, что Марк Чепмен – еврей. Не хотелось бы, чтобы это было так… Конечно, если бы в Советском Союзе жил парень, которого звали бы Марк Давидович Чапман – тут надеяться было бы не на что. Но этот чокнутый Марк Дэвид Чепмен родом, кажется, из Атланты, да ещё в какой-то христианской секте состоял…  Еврей – знаменитый еврей – должен быть гением: музыкантом, ученым, художником, – но не злодеем. Конечно, плохие евреи тоже были. И, наверняка, есть и сейчас, но их не надо вспоминать. Помнить надо то, чем можно гордиться, а не то, чего надо стыдиться. Горовиц, Эйнштейн, Шагал – это да! И все, между прочим, где-то тут неподалеку жили.