Корректор жизни

КОРРЕКТОР ЖИЗНИ
Рассказ

Спуститесь вниз по любой улице – да, хотя бы, по Армянской, – и вы попадете в странный мир, где улочки шарахаются то вправо, то влево, где нет прямых углов, нет не покосившихся домов, нет и перекрестков, на которых сходилось бы менее пяти дорог.
Старик Ле Корбюзье как-то написал: «мы идем дорогой ослов», имея в виду искривленные улицы старых городов, возникших на месте троп, проложенных некогда пешеходами и ослами, на которых возили поклажу. При этом великий мэтр считал, что это – плохо. Мэтр полагал, что улицы должны быть прямыми.
Осел же, как животное умное, выбирал на холмистых землях тропы, требующие минимальных энергетических затрат в процессе движения, а не простоты рисования улиц на бумаге с помощью линейки.

Я в этом вопросе на стороне осла.

Впрочем, запальчивость высказываний Ле Корбюзье с лихвой окупалась мерой его таланта и вкуса: он оставил воистину великое архитектурное наследие.

В нашем Городе изобретатель «Модулора», кажется, не бывал, а вот ослы, вероятней всего, бывали, поэтому улицы в нижней части города так живописны, так привлекательны для молодого художника, ищущего натуру конца 19 века, привлекательны они для старца, погружающегося в воспоминания, они очаруют и приезжего, которому посчастливится ощутить себя в средневековом городе.
А названия какие: Иринопольская, Теобашевская, переулок Тобултока, улица Золотая, Кациковская, Инзовская, Прункуловская, Антоновская…
Да и люди тут жили замечательные: Липранди, Пушкин, Крупенский, Кацика, Стамати, Кантакузин, Ипсиланти, Маврогени, Полихрони, Катэнсус…
Да еще очень много и других, которых вы, скорей всего, тоже не знаете, так что я перечислять их больше не буду.

***
Началось все с прекрасного ничего-не-деланья летом 19.. года, когда некто Н*, живущий на магале¹, пошел погулять в нижнюю часть города, которую по праву можно называть «даун таун»², только слово «даун» применительно к этой части Города, надо, наверное, переводить не как «нижний», а как диагноз.

Н* спустился вниз по Армянской, потом свернул куда-то вправо, потом, кажется, влево – это не имело для него значения. Оказавшись в паутине переулков, он отдыхал, наслаждаясь запустением, руинизированными каменными оградами, осевшими в землю домишками, разросшимися деревьями и торжеством победителя всех руин – плюща, начинавшего краснеть.
Стоял прекрасный осенний воскресный день, когда на улицах никого нет и только звуки, да, пожалуй, запахи выдают присутствие здесь человека.
А какие у нас могут быть запахи в середине октября? – Конечно, запах вина, запах свежевыдавленного виноградного сока, едва начавшего бродить. Город купается в этом стойком, густом аромате, сила которого такова, что время от времени тянет хоть чуть-чуть, но закусить: тут-то кстати оказывается и другой запах – жареные перцы!
 
Вы любите жареные перцы? Нет?

В детстве я их тоже не любил, да простит меня Создатель этого божественного плода! Зато сейчас… Думаю, случись мне подраться из-за еды, да если этой едой будут правильно приготовленные перцы…

Важно, конечно, чтоб перец был хорошим, мясистым, крупным, сладким и спелым. Тогда его следует обмыть, просушить, затем испечь, – можно на сухой сковороде, – чтоб он обмяк, подрумянилась мякоть, а шкурка отошла. После этого шкурку следует снять и, беря перцы за хвостики, уложить на блюдо вплотную друг к другу. Представили, какая получается красота? Перламутрово-фисташковые красавцы, лежат рядком, кругами, или полукружьями, – как вам больше нравится, а хвостики торчат – с ума сойти!
Теперь надо сверху каждый обработать чесноком, растертым с солью в ступочке, и слегка полить подсолнечным маслом.
Дайте им хоть немного полежать, и – вперед: стакан хорошего вина, серый арнаутский хлеб и перцы – больше ни вам, ни вашему бессловесному организму ничего не понадобится, уж поверьте мне…
Впрочем, я ни словом пока не обмолвился о жареных кружочками молоденьких кабачках, или икре из синеньких, потому что, если я и об этом заговорю, мы никогда не закончим…

Н* продолжал прогулку, и мысли приходили и уходили, как легкие облачка в весенней синеве молдавского неба, на душе было покойно, а взгляд бесцельно скользил по мостовой, по тротуару, по стенам домишек…
Вот старые ворота. Они совсем развалились. Правая их половина стояла в стороне, прислоненная к котельцовому забору, а от левой осталась лишь несколько досок…
Был виден дворовый туалет – обычная будочка над выгребной ямой, рассчитанная на одного посетителя, прилепившаяся к тыльной стороне дома…
Бытие определяет сознание: увидел, – захотел. Н* зашел внутрь сортира, осторожно ступая на прогнившие старые доски пола, стараясь не слишком изгадиться, и вдруг тихо, но явственно откуда-то снизу, из выгребной ямы до него донеслись звуки музыки…
Звучал хор «Gloria» из второго действия «Аиды». В превосходном исполнении… Не обращая внимания на вонь и грязь, Н* с удовольствием дослушал до места, где вступает Радамес: «Concedi pria che innanzi a te…», и только потом задался вопросом – а откуда, собственно говоря, «там» мог оказаться Димитр Узунов? (В том, что Радомеса пел Узунов он не сомневался.)
Н* осторожно наклонился над грязным «очком», но ничего интересного в яме с дерьмом не увидел, а то, что увидел я описывать не стану, чтобы не разрушать тот возвышенный дует Аиды и Амонасра, к которому уже добралось действие оперы: «Ma tu, Re, tu signore possente…»

Н* вышел из туалета и стал его осматривать снаружи. Вскоре он заметил маленькое окошечко на казавшейся ранее глухой стене дома. Из этого окошечка совсем тихо, но доносилась та же «Аида»!
Теперь ясно: видимо, в доме есть туалет, из которого канализационная труба ведет прямо в яму. В доме слушают музыку, звуки по канализационной трубе доносятся до туалета во дворе и дерьмо начинает петь.
Приятно, конечно, когда явления, кажущиеся вначале непонятными, получают свое научное объяснение.

При этом, впрочем, пропадает и загадка, исчезает и то, что питает поэзию, фантазию, что делает нашу жизнь не простым или сложным физико-химическим процессом, но таинством.

Н* вышел со двора, продолжая посматривать на домик, в котором звучал Верди, и за стеклом низенького окошка, между мощных зеленых когтей столетника заметил от руки написанное объявление: «Коррекция жизни. Прием с 10-и до 5-и».
«Хм, – усмехнулся он, задумчиво глядя на малограмотные каракули, – надо же… И чего только на свете не бывает…»
В это время занавеска отодвинулась и к стеклу приблизилось морщинистое лицо лысого старика, который улыбался и помахивал рукой, приглашая к себе.
Н* улыбнулся, приложил руку к груди и слегка наклонился, в знак благодарности за приглашение, но при этом покачал головой, отказываясь. Тогда старик ладонью показал: «Подожди!», и занавеска задернулась.
Н* не успел отойти от дома, как старик вышел из соседних ворот. Он был в полосатой пижаме, но при этом в рубашке с галстуком, сильно, впрочем, засаленном – так бывает, если галстук не развязывают и завязывают, когда снимают и надевают, а годами пользуются однажды сформированным узлом, лишь растягивая и сужая петлю. На босых ногах старика были мягкие тапочки на войлочной подошве с примятой пяткой. Старик приветливо улыбнулся:

– Заходите, заходите, молодой человек…. Не пожалеете.
– Да нет, спасибо, – поблагодарил Н*, собираясь двинуться дальше.
– Вы напрасно стесняетесь. Я же вижу, что вас заинтересовало мое объявление. Согласитесь, вы ведь действительно хотели бы узнать, что значит «корректор жизни», продолжал старик спокойным тоном.
– В общем, пожалуй, хотел бы, – согласился Н*
– Тогда заходите, не бойтесь. Вы ведь не очень спешите, – так мне кажется.

Н* посмотрел на часы и ответил, что он действительно не спешит, но и о времени не забывает.

– Ненадолго, впрочем, заглянуть можно, сказал Н* и пошел вслед за стариком.
– На пол часика, не более, – заверил его хозяин.


По двору бродили куры, рос виноград, обвивая крыльцо и крышу, посередине двора – водоразборная колонка, окруженная зеленой лужей. Н* вслед за стариком поднялся на крылечко из трех ступеней, на котором мирно спала рыже-черно-белая, «счастливая», – то есть, приносящая счастье, – кошка.

Жилище старика, который представился как Петр Петрович, было типичным для этой части старого города: в тамбуре располагалась газовая плитка на две конфорки, малюсенький коридор служил одновременно кухней, из коридора, который был еще и прихожей, вела дверь в единственную комнату. В прихожей Н* успел заметить на стенах старые афиши и еще одну дверь – в маленькую кладовку, из которой можно было попасть в крошечный туалетик.

В комнате кроме запахов старых вещей и валерьянки, стоял большой круглый стол, накрытый старой бархатной скатертью, шифоньер с зеркальной дверцей, сервант, на котором располагался проигрыватель – источник «Аиды», накрытая молдавским ковром тахта, три стула – вот, пожалуй, и все. Ну, естественно, не забудьте, что и пол и стены были завешены коврами красно-черно-зеленой расцветки, а с потолка на электрошнуре свисал розовый абажур.
Было темновато: единственное окошечко, на котором и располагалось примечательное объявление, было маленьким, заставленным цветами, да еще и занавешенным тканью, бывшей некогда тюлем.

– Присаживайтесь, – Петр Петрович выдвинул стул, – сейчас я выключу…
– Не стоит, я люблю Верди, – несколько манерно, желая продемонстрировать свою эрудицию произнес Н*, – скажите, это не Димитрий ли Узунов поет Радомеса?
– Господи! – всплеснул руками Петр Петрович, – ну, слава Богу! Не перевелись еще любители и знатоки хорошего пения! Как я рад, как рад… Сейчас я вас угощу чаем с вареньем…
– Спасибо, не стоит, – начал отказываться Н*, понимая, впрочем, что делает это лишь для приличия.
– Сейчас, сейчас, – захлопотал старик, доставая из серванта чашки и блюдца, которыми, возможно, не пользовался несколько лет, сейчас я их сполосну…

Tweet