Hello, brother!

Ассе

Жизнь состоит из того, о чём человек думает весь день.
Ральф Уолдо Эмерсон

Вы, возможно, подумали, что «Ассе»¹ – это посвящение некоему существу или артефакту под названием «Асса». Ошибка, сиречь «ЕГГОГ»,  как  говорили  программисты шестидесятых-семидесятых. Потому что это не посвящение, а жанр. Жанр абсолютно новый, неношеный, только что мною придуманный. Название ему сложено из двух составляющих: «ассоциации» и «эссе». «Ассоциативное  эссе», «эссе из ассоциаций» и т.п. Ну, если вернуться к мысли о посвящении, то оно есть у меня: «Моему брату Александру посвящается».

* * *
Я сидел в кафе² и ждал брата…
Мне предложили столик у окна – что было хорошо. Но зато у входа – что было плохо, поскольку за спиной сновали официанты и входили-выходили посетители.
За окном слева от меня была Большая Бронная и шёл первый в этом году снег одновременно с не первым в этом году дождём.
Столик этот мне предложили потому, что я заказывал «на двоих»: «Могу предложить Вам любой другой, но не гарантирую, что не подсажу кого-нибудь. Вы  не беспокойтесь: как только начнется концерт, всякое хождение прекратится» – сказал старший официант-распорядитель.
Я решил не препираться, хотя в маленьком зальчике был еще один столик на двоих. Правда за ним ещё сидела пара…
Я ждал брата…  Мы довольно неожиданно друг для друга сговорились сегодня вечером встретиться и посидеть в кафе. Музыкальная программа должна начаться в девять, я пришел часам к семи, а брат должен подойти в половине восьмого – он читал сегодня лекцию студентам.
О чем была лекция, я не знал – просто не спросил. Скорее всего, он читал курс истории архитектуры. Но, вполне вероятно, что и любой другой курс из которых состоит подготовка студентов-архитекторов.
Мой брат – архитектор.
Я сел спиной ко входу,  левой рукой облокотился на подоконник, весьма удобно распределив свое возможно ещё и не грузное, но уж точно давно не лёгкое и не гибкое тело.  Я сидел в самом дальнем  ряду от небольшой слегка приподнятой над общим уровне пола, сцены, на которой пока еще никого не было. Точнее, то один, то другой молодой человек поднимались на подиум, что-то там устанавливали: ударную установку, микрофонные стойки, что-то ещё… Было неясно: это музыканты-исполнители, или обслуживающий персонал. Я знал  в лицо лишь одного музыканта, слушать которого я пришел в этот вечер – Алексея Козлова!

Алексей Козлов – архитектор.
Но при этом он всю жизнь играет на саксофоне и других инструментах. Играет джаз. И он не просто один из хороших джазовых музыкантов. Он – у некоторой части публики некоторый символ некоторого времени. Символ времени, стиля, взглядов. Для тех, кто понимает и любит джаз, оказаться рядом с Алексеем Козловым, побывать на его концерте, послушать вживую – огромное событие, способное повлиять на что-нибудь.
А для тех, кто не только понимает и любит джаз, но в нём ещё жива ткань, канва собственной жизни, в которой есть такие пространства памяти эмоциональной и памяти вещественной, как «стиляги» и «битники», как «чуваки» и «чувихи», как «оттепель» и «буги-вуги», как джинсы «самострок» и «фирменные», как «долгоиграющие пластинки» и «безразмерные носки», как «нейлоновые рубашки» и галстуки «барселонки», как магнитофоны «Гинтарас» и «Аидас», те, чьи пальцы помнят, как  устанавливать бобину с лентой, как протаскивать конец через всякие валики и магнитные головки, как зацепить свободный конец ракорда и, подмотав один два оборота пустой кассеты, нажать клавишу «Воспр», чтобы услышать хрипловатые  звуки чьего-то голоса: «One, Two, Three O’clock, Four o’clock, rock, Fife, Six, Seven o’clock, Eight o’clock, rock»³, прорывающиеся сквозь невообразимые шумы неизвестно какой по счету копии с первоначально плохо где-то кем-то записанной музыки, и даже не знать при этом   кто такой Билл Хейли, не понимать ни единого слова из того, что он там то ли поет, то ли выкрикивает, но ощутить при этом такую дрожь и счастье во всем теле, что это не забывается и пять и шесть десятилетий спустя, – для этих людей Алексей Козлов больше чем выдающийся джазмен и символ эпохи, он – машина времени, маг, волшебник, который не просто возвращает вам молодость, как делают обычные колдуны типа Мефистофеля, но дарит вам в одно мгновение всю вашу жизнь: от воспоминаний и ощущений юности, до зрелого счастья и грусти дня сегодняшнего, всё сразу, всё – в одной точке, в одно мгновение!

Я ждал двух архитекторов: своего брата и Алексея Козлова. С одним мы будем говорить и молчать, а другого – слушать.

***
Молоденький, с белыми кудряшками и, как следствие, похожий на барашка официант ласково заглядывая в мои глаза своими ягнячьими гляделками, предложил меню. Я погрузился в его исследование. Из холодных закусок мне сходу приглянулась классическая сырная тарелка. Во-первых, я просто люблю всяческие сыры, во-вторых, я собираюсь пить вино, а вино люблю закусывать сырами…

В этой связи мне вспоминается такой эпизод. Случилось мне совершить увлекательную поездку по Швейцарии вместе со своими коллегами по работе. Один из них – президент и главный владелец компании поехал со своей женой. Это было в первой половине девяностых, когда на свет появились «новые русские» со всеми характерными чертами этого подвида Homo erectus⁴. У них внезапно завелось очень много денег и, вместе с этим, пышно расцвели мещанские потребительские  устремления. Особенно хороши были женские особи: ежедневно покупая что-нибудь новое из мира предметов потребления, они ощущали себя полубогинями, временно живущими среди смертных простых людей, которым неведомы истинные ценности, которым неизвестно «как живут в цивилизованных странах». Поэтому, общались они с «простыми людьми» свысока и непрерывно, практически на подсознательном уровне поучали их премудростям настоящей жизни, которая протекает  «там»: что «носят», что «не носят», что «едят», что «не едят», что «пьют», что «не пьют» и так далее. Изображали они при этом, как им думалось,  абсолютную, искрящуюся доброжелательность: так общаются с умственно неполноценными детьми при посещении лечебницы комиссией Всемирной организации здравоохранения. «Ой, разве вы не были в Париже?»... «Этот Мадрид – просто дыра!»... «На Мальдивах скука смертная» – это из обязательного репертуара. И еще –  возвращаясь из очередного вояжа надо сделать две вещи: проклясть аэропорт Шереметьево-2 и восхититься красотой русской природы, что простирается за окном автомобиля, едущего из Шереметьево до МКАД, мечтательно сказать вслух (единственный слушатель, как правило, персональный, он же семейный водитель, который слушает это раз 15-20 в году): «Как же дома хорошо!». Водители потом делятся своими наблюдениями с другими водителями и задают риторические вопросы типа: «Если им тут так хорошо, что же они всё время ездят?».
Такая вот именно дамочка – жена нашего президента, – более или менее снисходительно терпела моё общество в поездке по Швейцарии, поскольку я был партнёром её супруга, но не упускала случая указать мне своё место: место провинциала, оказавшегося не то что в Швейцарии, но и в Москве-то исключительно по милости её мужа, а, – по большому счету, – её самой, поскольку муж её «тряпка и дурак, которого все только обманывают и обворовывают», о чём она не устаёт повторять вслух, громко, не считаясь с окружающими и не щадя самолюбие мужа, который, как никак – Президент собственной компании.
Ей казалось, что она – во всяком случае, по сравнению с «совками», не видевшими в своей жизни ничего, знает о западной жизни все. Поэтому не было предела её удивлению, когда вечером в гостинице «Арк-ан-Сьель» городишка Гштаадт я попросил официанта к заказанному вину подать доску сыров. Наша «дама из высшего общества» чуть не зашлась от презрительного смеха: «Ну, где ж это, в какой дыре к вину подают сыр!»  Она уже почти два года как знала, что к белому вину – рыба,  красное – к мясу, и слыхом не слыхивала, что в приличном обществе можно вино закусывать сыром. «Вот уж действительно совковые у тебя привычки: ты еще в кармане поищи плавленый сырок «Дружба» – она радовалась моему позору и своему остроумию.

Это было давным-давно и где теперь эта, неплохая, в сущности, женщина, совершившая в своей жизни тот самый опасный переход «из грязи в князи», который так или иначе, но всегда отрицательно отражается на поведении каждого «переходчика», где она нынче я не знаю, давно их всех не видел – а вот вспомнился же эпизод с сырной тарелкой! Значит и это было не напрасно. Тем более, что в моем  рассказе я выгляжу чистым и благородным, всезнающим и добрым, а она – провинциальной «гапкой»⁵ со скверным характером. Я, стало быть, ей тем самым за что-то, сидящее в подсознании, попытался отомстить... И это, видимо, нехорошо с моей стороны.

Я ждал брата и знал, что ему сырная тарелка понравится. У него хороший вкус, да и разве не он купил сто лет тому назад миниатюрное изящное издание «Испанская классическая эпиграмма» и прочитал мне оттуда бессмертное: «Вы любите ли сыр? – спросили раз ханжу. – О, да, – ответил он, – я вкус в нём нахожу».

Он вообще тогда покупал много хороших, ценных, редких книг. Но надо вам сказать,  что сто лет тому назад хороших книг было очень много, гораздо больше, чем сейчас, но, видимо, и спрос на них был огромный. Короче говоря, просто так пойти и купить можно было плохие или не очень нужные, или уже имеющиеся в каждом доме книги. За тем, что хотелось иметь приходилось охотиться, книги не покупали, а «доставали». А мой брат ничего не «доставал», – но, довольно часто, покупал: ему просто везло – он оказывался в книжном магазине в тот единственный час, когда новую хорошую книгу «выбрасывали» в продажу. И он, – обладая знаниями и чутьём, покупал хорошую книгу без переплаты и унижений, которыми всегда наполнена жизнь ловкого «доставалы», «человека умеющего жить» – по меркам прошлого столетия.  

Отвлекусь на минутку: пока концерт Алексея Козлова и его вечнозеленой группы «Арсенал» не начался, откуда-то из динамиков под потолком, или за сценой тихонько звучит фоновая музыка. И вот только что зазвучал старик Сачмо⁶: «What a wonderful world». Удивительная нежность в таком несовершенном, мягко говоря, с вокальной точки зрения, голосе, как у Армстронга: сплошные хрипотки, сипотки и вообще непонятно, чем он пытается петь и пение ли это – но, сколько нежности, радости, свободы и искреннего восхищения миром. Пока я генерировал эти свои «инвективы» он запел про «Blueberry  Hills», а потом «Когда  святые  входят  в  рай»,  а  потом  –  «Let  my  people go»…  

Ах, музыка, музыка…
Я вспомнил как однажды – тоже уже очень давно, случилось мне провести вечер, вернее сказать, вечеринку, в обществе консерваторских музыкантов. Дело было в квартире одного из них, где имелся настоящий кабинетный рояль, на котором хозяин – назовем его Зуб –  играл с таким качеством, что из соседней комнаты можно было подумать, что прослушивают грамзапись, или по телеку что-то такое показывают. Короче, Зуб играл  классно, точно и каждую вещь от начала до конца. Он играл ту музыку, которую одни называют классической, другие – академической, третьи еще как-то… Народ, кстати,  давно запутался в этом – и сами консерваторские спорят на сей счет. Для меня в этом вопросе не всё, возможно, очерчено с абсолютной точностью, но, во всяком случае, более или менее ясно, что есть классика среди так называемой «классической музыки», есть классика джаза, народная классика, песенная классика и так далее. А вот под академической музыкой я бы понимал способ производства и потребления музыки, а не ее качество или «классичность».
Впрочем, могут быть другие мнения – и они есть. Но я не хочу сейчас об этом говорить, потому что ту вечеринку я вспомнил в связи с тем, как я неожиданно прославился в качестве человека с незаурядными музыкальными способностями.
После того как Зуб наигрался, к роялю сел какой-то парень азиатской внешности – может, казах, может, киргиз или еще кто-то из тех, у кого глаза мы называем узкими или раскосыми.  Он был, надо признать, хорош собой, строен, элегантен, с красивой русской речью и приятными манерами. Играть он начал джаз, который я в те поры не очень то хорошо знал, но музыка мне нравилась безотносительно к знанию того, что в ней особенного и отличительного от «других музык». Но потом  консерваторские разговорились и пошли общаться специальными терминами, лишь некоторые из которых я понимал уверенно, но слушать было все равно интересно, тем более, что многие вещи тут же разъяснялись «азиатом» и демонстрировались, так сказать in vivo. В числе прочего на каком-то примере речь зашла о сложных джазовых ритмах и «азиат» предложил всем присутствующим попробовать исполнить следующее: одной рукой прохлопать по бедру четыре раза, а второй – одновременно и ровно за тот же промежуток времени – пять раз. Консерваторские начали пробовать, и ни у кого это не получалось. Я в упражнении не участвовал, поскольку я вообще не музыкант. Но «азиат» наехал на меня и потребовал попытаться – а вдруг? «Никто до поры до времени не знает – джазмен он, или нет» – сказал он. Я мысленно напрягся и каким-то странным образом, начав одновременно,  отбарабанил правой рукой четыре удара, а левой – пять. Так я был произведен в прирожденные джазмены. Но к сегодняшнему дню можно сказать, что  моя джазовая карьера уже практически прошла мимо и поэтому я вот тут сижу, жду брата и Алексея Козлова с «Арсеналом».

***
Итак, мы остановились на сырной тарелке. Она же – сырная доска. Мне больше нравится, когда подают именно на специальной деревянной сырной доске, но в этом заведении подают на простой большой мелкой тарелке – не будем придираться. Сойдет: все-таки, это не ресторан для гурманов, а кафе для меломанов. Поскольку я заказывал сырную тарелку не как главное, основное блюдо, а как закуску к вину, мне так и сделали: сервировали тарелку не большими, граммов по 100 ломтями, а кусочками по 15-25 граммов, сложенными в кучки по сортам. Сортов было предложено пять – и это приемлемый минимум. В центре была сформирована кучка из твердого, терпкого, очень острого сыра, по кругу крестообразно еще четыре кучки – четыре вкуса: свежий,  нежный, выраженный, острый. Названия сортов я вам не скажу… Незачем – я же не кулинарную книгу составляю. Думаю,  читателю стало ясно, что я обжора и гурман. Признаюсь сразу, что я вообще гедонист.
Гурман и гедонист. Если бы я был еще и гобоист, то получилось бы красиво: гурман-гедонист-гобоист. Но я не гобоист. Зато я, пожалуй, гебраист. Гебраист-любитель, но какая разница? Так что остановимся на гурман-гедонист-гебраист…
И хватит обо мне.
А музыка все звучала… I said hello, dolly, ...well, hello, dolly, It's so nice to have you back where you belong…  Но ни брата, ни музыкантов Алексея Козлова пока ещё не было. …I can tell, dolly…

***
…I can tell you, guys… (…Я могу рассказать вам, ребята…)
 
Вот кто-то сомневается в возможности создания машины времени. Чего тут сомневаться – она уже давно существует, работает и относится к общедоступным вещам. Это – музыка.
Она уносит нас куда-то, где времени вообще нет, а весь остальной  материальный мир существует.

…он входит во двор – мой брат – и несёт на плече тоненькие прутики-стволы, с маленькими веточками с одной стороны и корневищами с другой. А за ним, прихрамывая, идет грузный пожилой человек – наш сосед из квартиры, кажется, 35. Или 36?  М-да… Я и фамилию его не помню. Фамилия – это не материальное. А там, где я нахожусь, остались только материальные предметы. Поэтому назову его Борзаковский – этого соседа. В общем-то, это не имеет никакого значения – как его зовут. Может, Батраченко. Или Бунимович…
Мой брат с Борзаковским принесли деревья – пирамидальные тополя, которые мы потом всем двором посадим. И у каждого будет свой, персональный тополь. Или каштан – мы и каштаны сажали. И за ним надо будет следить, поливать его, завидовать тем, у кого деревце выросло повыше, стволик стал потолще… А Бунимович будет за ними всеми ухаживать до конца своих дней, поливая их из шланга. Шланг натягивался на кран, торчавший из-под земли возле дерева, сыгравшего в моей жизни определенную, возможно, трагическую роль. А вокруг крана образовывалась вечная  лужа с зелеными водорослями и тиной…
Сейчас глядя на пеньки  почти метрового диаметра, оставшиеся от этих тополей, которые на одном плече принес мой юный, хрупкий, тоненький брат – можно предположить ошибочное: что время существует.
Но его, все-таки, чаще всего, нет. Есть разные пространства моей памяти. В одних тополя тонкие, в других эти же тополя – толстые. И перемещаюсь я не во времени, а пространствах моей памяти и воображения.
В углу двора – там, где кран и дерево – был общественный туалет в виде котельцового домика с двускатной черепичной крышей, состоящего из двух отдельных камер с двумя отдельными входами. А за туалетом – помойка. И не какая-то там провинциальная помойная яма, а металлические баки, имевшие форму перевернутых  усеченных конусов: узкое дно и более широкое горло, увенчанное откидной крышкой. По утрам за ними приезжала мусорная машина с двумя  мусорщиками,  которые   быстро  опрокидывали мусор в мусоросборник, а шофер,  управляя рычагами,  расположенными  сбоку,  запускал  хай-тековское, как сказали бы теперь, устройство: платформа-поршень начинала двигаться и заталкивала мусор куда-то в бункер. Часть мусора вываливалась на асфальт и мусорщики собирали его лопатами, притороченными к бункеру-кузову по бокам. Потом мусорщики отправлялись в другой двор, к другой помойке…
Все полезное мусорщики откладывали и набивали этим мешки, висевшие по бокам. Полезное – хлеб, например. Иногда целые караваи, чаще – половинки или четвертинки, покрытые легкой плесенью или сильно очерствевшие.
Народ «зажил зажиточно» – многие уже осмеливались хлеб не доедать до конца и выбрасывать остатки. 17 копеек стоил каравай серого арнаутского. Даже на очень маленькую зарплату – рублей 60, например, можно было купить 353 каравая весом по 800 граммов каждый, или более 460 батонов белого хлеба. Сейчас такой батон стоит 11 рублей, стало быть, маленькая зарплата должна составлять немного более пяти тысяч рублей.
Пожалуй, сходится… Странно… Обычно такие сравнения оказываются не в пользу современности.

Не за этот ли недоеденный хлебушек мы расплатились  в шестьдесят третьем, когда белого хлеба не стало вовсе, а вместо серого появились некие кирпичи с добавлением гороха. Они были достаточно вкусны, но очереди за хлебом выстраивались просто неимоверные.
Нехватку хлеба тогда объясняли, в том числе, и большим количеством отходов – много хлеба не съедалось, а выбрасывалось или шло на корм скоту. Ну и неурожай тоже был.
С осени это, кажется, и началось. К весне мы забыли вкус и вид белого хлеба. Соседка Лиза даже как-то раз вынесла показать засохшую  до твердости камня половинку белого батона, который хранился у них в семье. «Для котлет» – объяснила она.
Потом Хруща сняли. Осенью следующего года.